– Не высовывайтесь, – шепнула ему Лиза, когда он сделал попытку оглядеть зрительный зал. – Кого вы ищете?

– Никого, я нечаянно… так о чем вы хотели? Еще что-нибудь вспомнили? – разговаривать нужно было тихо, и некоторые слова совершенно заглушались то музыкой, то постукиванием пуантов. И невольно приходилось, ограничивая себя, выбирать слова, произнося только то, что действительно важно.

– Я должна вас попросить, – сказала Лиза, тоже уловившая эту особенность предстоящего объяснения и уже пожалевшая, что начала его в такое неудобное время: как, спрашивается, ей обойтись без лишних слов? – Не говорите, пожалуйста, никому обо мне и… Цветане, хорошо? Айше особенно. Она еще будет в мой театр приходить, и если она случайно…

– Она никому не скажет, не волнуйтесь, – ему стало неприятно, что она считает его жену способной на банальные сплетни.

– То есть вы ей уже рассказали? Не думала я, что полицейский… – Лиза смутилась и замолчала.

– Я не сказал ничего такого… только что вы с ним вместе обнаружили зонт. По-моему, вы совершенно напрасно переживаете: Айше нормальная женщина и…

– Вот именно! Нормальная турецкая женщина! Она мне очень нравится, и я не хочу, чтобы она обо мне плохо думала. К тому же, если в моем театре узнают…

– Лиза, успокойтесь, это абсолютно исключено. Айше не такая, можете быть спокойны, – при взгляде на нее Кемаль понял, что спокойной она не станет еще очень долго. Она может быть счастливой или несчастной, но спокойствия ей в ее положении, с этой смутой на душе ожидать не приходится. А где, кстати, ее герой, что-то его не видно? Кемаль снова высунулся было из-за кулисы, но Лиза укоризненно потянула его за рукав.

– Вы говорили, что тоже актриса? – он решил отвлечь ее пустым светским разговором.

– Не совсем. То есть я в театральной студии занималась, в школе и в университете много на сцене играла… это любительские такие спектакли, конечно, но у нас в свое время это было очень хорошо и серьезно поставлено – народные театры всякие, студенческие… режиссеры профессиональные с нами работали. В театральный меня бы родители не пустили, поэтому я в иняз пошла. Я, кстати, вчера… я кое-что себе представила, – она замолчала, потому что музыка неожиданно остановилась, прекрасный бал замер на секунду и тотчас превратился в группу обыкновенных людей, бестолково стоящих и сидящих на сцене, и Гинтарас, по приказу которого это, видимо, было сделано, вышел на освещенную середину. Рядом с ним возникли Роман и Нелли, и Лиза, кивнув Кемалю, вышла из-за кулисы на свет, чтобы ее могли заметить. Рыжие волосы сверкнули, оказавшись в ярком луче, и исчезли в толпе, в которую отсутствие музыки всегда превращает бал.

«А потом раз – и полонез! – вспомнил Кемаль. – Все выстраиваются парами, красота и порядок! Немного порядка во всем этом не помешало бы!»

На сцене шла какая-то сложная разборка, до красоты и порядка опять было далеко, и Кемаль решил пройтись. Каждый день с благословления начальства бывая в театре, он по несколько раз заглядывал в раздевалку и, выбирая моменты, когда там никого не было, в тот самый шкафчик, где, забытая, никому не нужная, валялась улика.

Или то, что Кемаль упорно считал уликой. Изъять ее самостоятельно он не мог: попробуй докажи потом, откуда она появилась. Организовать ее выемку официально было практически невозможно: кто же станет его слушать, это же не окровавленное орудие преступления, это… ерунда какая-то, ничего не доказывающая ерунда! Мало ли у кого можно найти то же самое!

И Кемаль по несколько раз в день проверял, на месте ли эта самая, никому не интересная, но важная для него ерунда. А что если владельцу шкафчика придет в голову навести в нем порядок, а? Улика будет утеряна навсегда, останутся лишь голословные утверждения Кемаля, что она существовала и обитала именно в этом шкафчике.

Хорошо, что все так озабочены предстоящей премьерой, что им не до порядка в раздевалке. Им вообще нет сейчас дела ни до чего, что не связано с их драгоценным «Лебединым озером», их волнует только порядок на сцене… раз – и полонез!

А убийца (если улика действительно улика, то и убийца действительно убийца!) не слишком внимателен, почему он не избавился от нее сразу? Или разумно посчитал ничего не доказывающей ерундой? Или он так беспечен и самоуверен, так убежден в своей безнаказанности и превосходстве?

Скорее последнее.

Балет строится на постоянном стремлении к совершенству – в мелочах, в вытянутом подъеме, в изгибе руки, в повороте головы – и, наверно, когда хоть в чем-то его достигаешь, начинаешь верить, что оно достижимо во всем. И что тебе подвластны не только фуэте и арабески, но и вся жизнь – своя и чужая.

А потому – пусть улика небрежно валяется в шкафу, пусть я у всех на виду… я недосягаем, недостижим для вас, вам меня не поймать. Не для этого ли он убил вторую женщину – ради ощущения своего превосходства, своей власти над обстоятельствами, которая кружит ему голову не меньше, чем власть над замершим полным залом и восторженные аплодисменты?

Если он такой, каким сейчас представился Кемалю, он вполне мог сделать это просто так – подобно тому, как и подсунуть зонт пианисту – просто чтобы возвыситься над ситуацией, подчинить ее себе, а потом с усмешкой наблюдать, как все запутывается, как следствие оказывается в тупике, как весь город начинает охотиться за таинственным маньяком.

И если он таков – он на этом не остановится.

Ему будет недостаточно того, что он сам знает о себе и о том, что ему удалось, ему захочется-таки аплодисментов, они все здесь отравлены ими, что же он сделает тогда? Совершит ошибку и даст себя поймать? Или… совершит еще одно преступление?

А если… а если и эта улика подброшена так же, как зонт, и, как, может быть, вторая, никак не связанная с первой, жертва? Тогда получается, он следил не за тем человеком? И улика потому и лежит себе на виду, что хозяин шкафчика не имеет ни малейшего представления о том, что она означает?!

И кто-то совсем другой исподтишка наблюдает сейчас за всем происходящим, в том числе и за ним, Кемалем, и упивается своим превосходством?

Из крошечной раздевалки доносились голоса. Говорили по-турецки – можно подслушивать без переводчика.

Кто скажет, что подслушивать нехорошо, что есть такой полицейский, который ни разу не переступал маленьких моральных запретов… если кто-нибудь это скажет – да отрежут лгуну его гнусный язык!

А разговор, похоже, стоил того, чтобы его подслушать: бархатные интонации главного хореографа (вот он где, оказывается, неужели есть что-то важнее прогона первого акта?), азербайджанский акцент Эльдара, возмущенные и оттого не совсем правильные фразы Рината, успевшего прийти сюда и тоже уже не интересующегося балом на сцене.

– Самое время взять новых педагогов – лучше супружескую пару… а отменили бы премьеру, было бы совсем хорошо…

– Но сейчас уже поздно… невозможно! Нет, учитель, мы культурно все сделаем: портрет траурный в фойе, обращение к зрителям перед началом… что-нибудь вроде посвящения трагически погибшему таланту, – Шевкет, как всегда, пытался избежать конфликта.