а вот на Йесоде время устроено совсем иначе – тянется к самому рубежу Вечности, но пролетает путь в один миг. В размышлениях о природе времени, и о яркой звезде, и о сотне прочих чудес, я шел да шел вперед, даже не подозревая, где нахожусь, пока не заметил, что большинство окружавших меня матросов исчезли, а места их заняты иеродулами в обличье людей. Безнадежно заплутавший в химерических умствованиях, я было заподозрил, что все это время принимал за матросов иеродул, нарядившихся таковыми, а Гунни раскусила их маскарад сразу, однако, воссоздав в памяти момент спуска на палубу, обнаружил: нет, мысль хоть и очаровательна, но абсолютно ошибочна. В нашей невзрачной вселенной, в Брия, экстравагантность идеи отнюдь не свидетельствует о ее истинности. Скорее, матросы попросту ускользнули от меня незамеченными, после чего на смену им явились иеродулы – куда выше их ростом, да и одетые гораздо строже.

Едва я начал разглядывать их, все мы остановились перед огромными дверьми, с виду очень похожими на те, которыми Афета вывела нас с Йесода около стражи тому назад. Эти, однако ж, толкать плечом не потребовалось: створки дверей неторопливо, тяжеловесно распахнулись сами собой. За порогом тянулась вдаль длинная вереница мраморных арок не меньше ста кубитов высотой каждая, а в конце анфилады плясали, переливались сполохи света, какого вовек не увидишь ни на одном из миров, вращающемся вокруг звезды: серебристый сменялся золотым, а золотой, в свой черед, изумрудным, сверкая в воздухе, словно облака мельчайшей драгоценной пыльцы.

Гунни и остававшиеся со мною матросы в страхе остановились, попятились, так что иеродулам пришлось гнать их вперед повелительными окриками, а то и затрещинами, однако я переступил порог довольно охотно, ибо, просидев на Троне Феникса не один год, узнал во всем этом обычную мишуру показной роскоши, при помощи коей мы, самодержцы, повергаем в трепет невежественных, непритязательных бедняков.

Створки дверей с грохотом сомкнулись за нашими спинами. Притянув Гунни поближе, я как можно увереннее сказал, что бояться не стоит – по крайней мере, на мой взгляд, нам вряд ли что-то грозит, а буде какая-либо опасность все же возникнет, я сделаю все, чтоб ее защитить. Услышав меня, матрос, пославший нам стрелу со спасательным линем (один из немногих, оставшихся с нами), заметил:

– Кто входит сюда, назад возвращается редко. Это отсеки шкипера.

Сам он, впрочем, особо напуганным не казался, о чем я ему и сообщил.

– А я просто плыву по течению, куда понесет, – отвечал он. – Все наши помнят: обычно сюда отправляют тех, кто чем-то проштрафился. Ну, а раз или два она решила вынести кому-то из наших благодарность здесь, а не при товарищах. Только эти, по-моему, и вернулись назад. Когда человеку скрывать нечего, это придает храбрости – куда там пережженному вину, сам увидишь. Стало быть, когда тебе нечего скрывать, по течению плыть легче легкого.

– Знатная у тебя философия, – сказал я.

– Других я не знаю, а потому этой держусь без труда.

– Севериан, – представился я, протянув ему руку.

– Гримкельд.

Ладони у меня не из узких, однако его ручища, стиснувшая мою, оказалась еще шире и вдобавок тверда, как доска. Какое-то время мы мерились силой.

Тут наш топот, подхваченный звуками инструментов, только не труб, не офиклеид и не любых других из известных мне, перерос в величавую музыку. Стоило нам разомкнуть рукопожатие, странная мелодия достигла крещендо, отовсюду вокруг, перекликаясь друг с дружкой, зазвучали, зазвенели золотом голоса незримых певцов.

Еще миг, и голоса с музыкой стихли, а перед нами, откуда ни возьмись, внезапно, словно тень пролетевшей над головами птицы, возникла крылатая великанша, огромная, словно зеленые сосны некрополя близ Цитадели.

Иеродулы немедля склонились перед ней, а чуть позже их примеру последовали мы с Гунни. Пришедшие с нами матросы тоже приветствовали ее всяк на свой лад, сдернув шапки, склонив головы, вскинув к вискам сжатые кулаки либо кланяясь – не столь же изящно, как иеродулы, но гораздо подобострастнее.

Если Гримкельда берегла от страха собственная философия, то меня – память. По пути сюда (в чем я нисколько не сомневался) кораблем командовал Цадкиэль, и он же (в чем я опять-таки нисколько не сомневался) возглавлял команду по сию пору, а на Йесоде я привык не испытывать перед ним страха. Однако в тот миг, взглянув ему – ей – в глаза и увидев глаза, украшавшие ее крылья, понял: ну и дурень же я!

– Среди вас есть некто великий, – заговорила великанша. Голос ее звучал, словно мелодия сотни кифар, или урчание смилодона, кота, способного задрать быка с той же легкостью, с какой волки режут овец. – Пусть он выйдет вперед.

Задача оказалась такой же нелегкой, как и все, что мне доводилось делать на протяжении всех моих жизней, но я послушно вышел вперед. Цадкиэль, сложив горстью ладони, подхватила меня, будто щенка, подняла к груди. От ее дыхания веяло ветром Йесода – а я-то думал, что распростился с ним навсегда.

– Откуда только взялась вся эта сила?

Казалось, от ее шепота содрогнулись все мачты, все палубы корабля.

– От тебя, Цадкиэль, – ответил я. – В ином времени я был твоим рабом.

– Расскажи.

Едва начав рассказ, я, сам не знаю как, обнаружил, что каждое мое слово несет в себе смысл десяти тысяч слов, что в одном названии «Урд», произнесенном мною, заключена повесть обо всех ее континентах, морях, островах и даже о синем, словно индиго, небе, озаренном царственным великолепием старого солнца в венце из мириадов звезд. Сотня таких слов – и Цадкиэль узнала о нашей истории куда больше, чем было известно мне, а рассказ мой достиг момента, когда я, обнявшись на прощание с Отцом Инире, ступил на трап корабля иеродулов, готового доставить меня на борт этого корабля, корабля иерограмматов, ее корабля, хотя о сем я в то время еще не знал. Еще сотня слов, и перед нами засияли яркими красками все приключения, постигшие меня в полете, а затем на Йесоде.

– Да, испытаний ты прошел немало, – подытожила Цадкиэль. – Если хочешь, могу помочь тебе позабыть их все. Правда, юное солнце к своему миру ты приведешь все равно – инстинктивно.

Но я отрицательно покачал головой.

– Нет, Цадкиэль, я не хочу ни о чем забывать. Слишком часто я похвалялся тем, что помню все до единой мелочи, а забыть что-либо… такое со мною случалось раз или два и показалось чем-то весьма сродни смерти.

– Отнюдь: смерть, скорее, сродни сохранению в памяти. Однако даже смерть может быть милосердной, в чем ты сам убедился там, на