Это было лучше, но еще не значило, что опасность миновала. У Вильгельма было очень мало свободных денег, поскольку почти все его земли оставались в оккупированном испанцами Брабанте, а Амстердам – самый богатый город Севера – по-прежнему не поддерживал восстание. Налоги, введенные голландскими Штатами, заметно выросли, но люди добровольно согласились нести это бремя, значительно превышавшее введенное Альбой. Но даже несмотря на это, восставшим пришлось прибегнуть к неоднозначной процедуре продажи церковных земель, вбивавшей между католиками и протестантами очередной клин, убрать который было совсем не просто. В новом, 1574 году Вильгельм в письме к Людвигу снова просил помощи. Людвиг трудился не покладая рук. Он побывал в Гейдельберге и дома, а также во Франции и теперь с армией, в которой служил сын курфюрста-палатина Кристофер и младший из братьев Нассау Генрих, планировал весной начать новое наступление.

Тем временем Вильгельм постепенно окружал последние очаги испанского сопротивления в Зеландии. Одним из таких очагов был Миддельбург с гарнизоном из испанцев и валлонов, но на этот раз пришла очередь испанцев слать помощь, которая так и не дошла. Морские гёзы разбили эскадру, спешившую на помощь городу, и 18 февраля 1574 года город сдался. Теперь у Вильгельма появился шанс показать врагам, как следует вести себя с побежденными городами. Сопроводив гарнизон проигравших к причалу, чтобы защитить его от разъяренных крестьян, его войска, сохраняя идеальный порядок, заняли город. Единственными жертвами стали несколько изголодавшихся испанских солдат, слишком быстро проглотивших еду, данную им победителями. Поначалу согласно законам войны на горожан была наложена большая денежная контрибуция, однако Вильгельм, бесстрашно следуя политике, которую считал правильной даже вопреки собственным интересам, почти полностью отказался от нее. Эта война должна была оплачиваться за счет налогов, добровольно введенных Штатами, или за счет добровольно предоставленных займов, а не за счет наказания побежденных. Он хотел, чтобы жители Миддельбурга стали его друзьями, прекрасно понимая, что городу, занятому лоялистским гарнизоном, трудно было проявлять сочувствие к восстанию. Он вел войну только с иноземцами и считал каждого жителя Нидерландов потенциальным товарищем, таким образом привлекая на свою сторону колеблющихся и вырывая, насколько возможно, корни злобы, отравлявшие эту землю.

К тому времени Людвиг подготовился к броску на Юг. Необходимость в этом была велика как никогда, поскольку испанские войска, получившие свежее подкрепление, вели окружение Лейдена, и захват Миддельбурга стоил бы недорого, если бы этот большой город оказался потерян. Лейден с гарнизоном, состоявшим из английских и голландских добровольцев, был плохо обеспечен едой и, если бы блокада удалась, не смог бы продержаться долго. Ранней весной Людвиг со своим младшим братом Генрихом и их кузеном Кристофером из палатината во главе пятнадцатитысячной армии перешел Маас выше Маастрихта и двинулся вперед, как если бы хотел соединиться с Вильгельмом в Голландии. 14 апреля 1574 года в районе Мук-Хейде испанские войска, обманув его хитроумным маневром, неожиданно навязали ему бой. Возглавляя атаку, нацеленную на то, чтобы прорвать окружавшие их войска, Людвиг был ранен в плечо. Первые несколько минут он делал вид, что с ним все в порядке, но затем стал быстро терять кровь, и двое его товарищей увели раненого с поля боя в хижину угольщика. К тому времени поражение стало очевидным. Генрих и Кристофер были убиты в той же первой кровопролитной атаке, и Людвиг упросил своих товарищей оставить его и спасать свои жизни. Они ушли, предоставив его судьбе, и больше его никто не видел ни живым ни мертвым.

«Мои братья наверняка мертвы», – писал Вильгельм своему брату Иоганну, получив первый сбивчивый доклад о битве. Но он не мог в это поверить, и, поскольку никаких следов Людвига или Генриха на поле боя обнаружено не было, ему пришлось долго мучиться неизвестностью, прежде чем в конце концов смириться с этой потерей. А потом сразу же возникло беспокойство о матери. Не станет ли этот удар слишком сильным, чтобы она смогла перенести его? Людвиг был ее самым любимым сыном, а Генрих – маленький Хайнц – родившийся незадолго до смерти своего отца, был самым младшим. Курфюрст-палатин, узнав о смерти своего сына Кристофера, мог решительно заявить, что гордится его храбростью и доблестью, но вдовой стареющей Юлиане было куда тяжелее перенести известие о гибели двоих детей. «Я молю, чтобы ты дал мне совет, – писал Вильгельм Иоганну, – что мне сказать госпоже моей матери. Должен ли я выразить ей свое сочувствие по случаю потери моих братьев, хотя я по-прежнему не знаю, живы они или мертвы». Но шли недели, потом месяцы, а о Людвиге не было никаких вестей. Вильгельм больше не мог себя обманывать. После того ужасного лета Вильгельм почти не упоминал имени Людвига, и его первое письмо к Иоганну после того, как он получил весть о той битве, содержит признание его отношения к этому событию как к личному горю. «Чтобы больше не возвращаться к этому печальному событию…» – написал он после краткого описания трагедии и далее более трех страниц письма посвятил политическому и стратегическому анализу своих планов, в связи с которыми просил совета и помощи. Только один раз, гораздо позднее, когда он писал свою Apology – официальный ответ на обвинения Филиппа II, Вильгельм нарушил это молчание одной фразой, где нотка личного горя прорывается из-под взвешенных аргументов политического характера: «мой собственный брат, которого я любил больше жизни». Любовь между ним и Людвигом, рожденная в счастливом товариществе молодости, после кошмара с Анной, только усилилась и, проверенная годами изгнания, общего изгнания и общих целей, стала слишком глубокой, чтобы ее можно было выразить словами. Молчание окружило ее, подобно гробнице.

Людвиг Нассау не был хорошим генералом, но он обладал тем благородством, отвагой и той долей яркости, которой, к сожалению, недоставало однообразным героям, боровшимся за дело протестантизма. Его описывали как «chevalier sans peur et sans reproche»[15] Реформации. И когда он погиб, это было, как будто погас факел.

Между тем на Юге Рекесенс сделал ход, встревоживший Вильгельма. Он отменил десятый пенни и пообещал прощение всем, кто подчинится королю. На Вильгельма это не произвело ни малейшего впечатления, и не только потому, что многие люди – во главе с ним самим – были поименно исключены из числа тех, кого касался этот указ, но и потому, что в нем не было сказано ни слова о возвращении конфискованной собственности и о самой главной проблеме – о выводе испанских войск, религиозной терпимости и восстановлении старых свобод и привилегий. Без этого все благие обещания ничего не стоили. Одновременно с этим