— Сергей Борисович меня пригласил в благодарность за хорошо проделанную работу. Я Римму Радиковну заменяла в отпуске и на больничном. Рассказывала. 

Тонкие мамины брови скептически съезжаются к переносице.

— А он не обидится, что ты ушла? Если уж начальник тебя сам пригласил, невежливо уходить раньше всех.

Поймав пальцами застывшую у века слезу, я трогаю щеку, чтобы убедиться, что она сухая. Она сухая. Можно поднимать голову.

— Мне так захотелось. А ты? Как дела? Что там с отпуском?

— Арина всё никак не определится. — Мама с раздражением морщится. — Один день едет, другой — не едет. Лучше бы я Свете предложила. 

— Может, тогда одна поедешь? — предлагаю я, чтобы поддерживать видимость здорового диалога. —Ты ведь давно к морю хотела. Там найдёшь компанию.

— Посмотрю, — отмахивается она и после паузы меняет тон на другой, знакомый мне с детства: заботливый и одновременно требовательный. — Таня. Нельзя быть такой нелюдимой. Тебе двадцать четыре, а ты всё людей сторонишься. Ну побыла бы подольше на празднике, тем более когда пригласили. Глядишь, познакомилась бы с кем-нибудь и начальству приятно было бы. Шеф твой ведь тебя сам пригласил, а ты убежала. Людей к себе располагать нужно, общаться немного. Просто так отношения с парнями не завяжутся.

В лицо словно плеснули кипятка. Горит так, что больно. И сердце шумит одновременно с гулом, поднявшимся в висках. Всё это говорит мне мама?

— Отношения? — Сжав кулаки, я впиваюсь в неё глазами. Они тоже словно обожжены: сухие и горят так, что хочется их раздирать, пока этот мучительный зуд не стихнет. — Кто я, по-твоему? Робот? Можно с детства внушать мне, что я некрасивая и что о мальчиках думать не время, а потом, когда вдруг выполню поставленный план на карьеру, требовать от меня отношений? 

— Громкость приглуши, — деревянным голосом отвечает мама. — Бабушка спит.

Я слушаюсь машинально. Просто потому, что привыкла слушаться.

— Ты с детства внушала, что я, такая как есть, не могу нравиться противоположному полу… — продолжаю, перейдя на глухое сипение. — Почему? Что такого я тебе сделала? Я, может быть, и не самый красивый ребёнок на свете, но я твой ребёнок… Твоя единственная дочь… Ты всегда была для меня самой красивой, просто потому что ты моя мама… Знаешь, как больно жить с осознанием, что ты хуже других? Каждый день мириться с тем, что твоя соседка по парте лучше… И та девочка, за которой ухаживает старшеклассник, лучше, тебе же до неёникогда не дотянуться просто потому, что они красивые, а ты — нет. 

Мама заметно бледнеет, вытягивается струной так, словно каждое слово вонзается ей в кожу. Но сейчас мне нет дела. Я дошла до дна и не могу остановиться. Это всё Эльза и мои чувства к Дану… Это всё они… Я не знаю, как смириться, а потому говорю и говорю.

— Ко всему можно привыкнуть, знаешь… Достаточно включить защиту. Моя защита — быть незаметной. Когда тебя не замечают, ты не думаешь о том, как выглядишь, и ни с кем себя не сравниваешь. Я придумала себе новые цели, новые интересы, чтобы не думать об этом. Выключила себя. Но в глубине души, оказывается, всёравно надеялась, что когда-нибудь произойдёт чудо и появится кто-то, чтобы сделать меня такой, как все.  

Я стираю слёзы. Сейчас они свободно стекают по щекам. С ними немного легче — они охлаждают сжирающее меня пламя многолетней невысказанности.

— Чудо всё-таки случилось, но я понятия не имею, что с ним делать. Слишком хорошо научилась быть некрасивой, а мастерство, как любит говорить Вася, не пропьёшь. Знаешь, что мне нужно, чтобы почувствовать себя в своей тарелке с мужчинами? — Издаю злой смешок. — Мне нужно выпить! Тогда я перестаю думать, что выгляжу как-то не так и совершенно не умею общаться… Как тебе такое, мам? Спиться, чтобы завести отношения? 

— Ерунду какую-то говоришь, Таня, — шёпотом отвечает она.

— Ты просто ответь мне… — Грудная клетка переламывается пополам от немого всхлипывания, и слёзы начинают течь сильнее. Сквозь мутную пелену я пытаюсь нащупать мамино лицо, потому что сейчас мне важно его видеть. — Неужели я настолько некрасивая? Иногда люди говорят обратное, но убедить себя в этом у меня уже не получается. Дети привыкли верить тому, что говорят им родители. Вот и я тебе поверила. 

Мама молчит, в её лице по-прежнему ни кровинки. Обмякший гнев снова воскресает. Даже сейчас… Неужели ей сложно хотя бы сейчас?.. Даже если для этого нужно соврать. 

— С этой минуты запрещаю тебе спрашивать о моей личной жизни, — грубо чеканю я, сжимая в кулаки трясущиеся пальцы. — Не смей, поняла? Я закончила школу и университет с отличием, как ты и хотела. Нашла хорошую работу. На этом всё. Я тебе больше ничего не должна. Оставь меня в покое!

Мама дёргается в последний раз, открывает рот, будто что-то хочет сказать, но снова его закрывает. Даже странно, что она молчит. Я была уверена, что такое она не спустит. Может быть, даже хотела, чтобы не спустила, потому что мне всё ещё есть, что сказать.

Разочарование от повисшего молчания оказывается преждевременным. Потому что его нарушает другой знакомый голос, гневный и скрипучий. Я разбудила бабушку.

— Ты что себе позволяешь, Татьяна? — Она стоит в дверях кухни в халате, накинутом поверх ночнушки. — С матерью кто так разговаривает?

— Мам, не надо, мы сами… — тихо и почти жалобно просит мама. — Иди ложись…

— С чего я должна ложиться, когда дочь на тебя голос повышает, Ира? — Бабушкин обвинительный взгляд переходит на неё и возвращается ко мне. — Куда такое годится? Ты чего это, Татьяна? Мать решила критиковать? Ваше поколение себя шибко умным считает: чуть что, сразу с обвинениями бежит к родителям. Нежные такие — сил моих нет. Раньше ремнём воспитывали, и ничего, никто не жаловался. Нормальное поколение выросло:работали, замуж выходили и детей рожали. А тут слово не так скажи — сразу травму нанесли. 

— Мама, пожалуйста, хватит, — говорит мама уже громче, и я отчётливо слышу, как её голос ломается и начинает дрожать. — Мы сами. 

Бабушка что-то бормочет себе под нос — кажется, называет маму командиршей — и, постояв в дверях ещёнесколько секунд, уходит. 

Затаив дыхание, я смотрю на маму. Грудь выворачивает наизнанку, потому что она, сидя по-прежнемунесгибаемо прямо, плачет. Делает это, как и я недавно: совсем беззвучно. Чтобы даже в слезах никому не мешать и оставаться удобной. 

— Мам… — растерянно шепчу я. — Прости, пожалуйста. 

Опустив голову, она отчаянно мотает головой. Говорит «не надо».

Так сильно хочется её обнять, что я даже привстаю со стула. Но обниматься у нас в семье не принято, поэтому сразу сажусь обратно. Гнева нет, обиды тоже… Вообще ничего нет, кроме внезапного осознания, что мама в душе, как и я, — некрасавица. Только живёт она с этим знанием гораздо больше. Примерно в два раза дольше, чем я.

— Давай я тебе новый чай сделаю? — всё так же шёпотом предлагаю я, поднимаясь. — Твой остыл, наверное.