что вижу. Казалось, передо мной головоломка, в которой не хватает части деталей.

– Стелла, мне что-то нехорошо.

Она посмотрела на меня сверху вниз, слегка наклонив голову. Дрожь в моем голосе не прошла незамеченной.

– Что, живот еще болит?

– Нет. Не знаю, – дрожа, прошептала я.

В отделении царил хаос, и у меня внутри тоже. Я не могла уйти, но не могла и работать.

– Да, – снова ответила я. – Похоже, меня сейчас стошнит.

Стелла холодно окинула меня взглядом. Она знала. И я знала, что она знает.

– Посиди немного в сестринской. Минут десять передохни.

– Извини, Стелла!

Ну вот, снова извинения.

– Я не хочу тебя бросать, пока тут такое творится.

– Ты меня не бросаешь. Морвен здесь. Десять минут мы продержимся. Иди.

Я не стала спорить. С усилием выпрямившись, я постояла, чтобы вернуть равновесие, и потихоньку пошла в сестринскую, где закрыла за собой дверь. Несмотря на окружающий хаос, я была совершенно одна. Телевизор в углу показывал старый эпизод дурацкого игрового шоу, в котором две команды из членов одной семьи отвечали на разные вопросы друг о друге. Ведущая блистала белозубой улыбкой и искусственным загаром; участники преувеличенно хохотали в ответ на ее шутки. Я села на стул. Попыталась смотреть телевизор, но не могла следить за игрой. Пришлось встать и вытащить из холодильника свой ужин; я затолкала его в рот буквально за пару минут, не почувствовав никакого вкуса. Взяла со стола журнал, но буквы расплывались перед глазами, и я его закрыла. Подумала о том, не вернуться ли на пост. Подобное уже случалось со мной раньше, и мне как-то удавалось отодвинуть неприятные чувства, отвернуться от них, отложить на потом, когда я доберусь до дома и смогу в тишине предаться тоскливым мыслям, пока сон, в конце концов, не положит им конец. Однако на этот раз все было по-другому. Сидя за столом в сестринской, я чувствовала себя так, будто мое тело принадлежало кому-то другому, а я сама парила в углу, где стоял телевизор, и смотрела на себя со стороны. Организм выдал нормальный, естественный ответ на тяготы ночного дежурства. Он скомандовал мне немедленно бежать, но я отказалась его слушать, поэтому подключился мой мозг. «Если ты сейчас же не уйдешь, – говорил он, – я разлучу твою душу с телом».

Я уговаривала себя собраться, вернуться к работе, еще немного потерпеть. Я встала и тут же села обратно. Потом встала еще раз. Я знала, что мне надо делать, и от этого было еще тяжелее.

Я нашла Стеллу на посту, где она стремительно что-то вписывала в карту пациентки с напряженной сосредоточенностью на лице.

– Стелла! Мне надо домой.

Она подняла голову. Я стиснула зубы.

– Да, – ответила она, поглядев на меня. – Тебе надо домой.

– Мне очень жаль.

Еще одно извинение. Как будто предыдущих было мало. Чем хуже становилась ситуация, тем больше мы извинялись.

– Я сообщу координатору, – сказала она. – Объясню, что ты слишком рано вышла на работу после болезни.

Я едва не расплакалась от признательности за этот маленький знак расположения.

– Спасибо тебе!

– Все будет хорошо.

– Мне очень жаль.

– Я знаю.

– Я ужасно себя чувствую.

– Я знаю. Но мы здесь – просто сотрудники. Не надо так себя изводить. Езжай.

Телефон снова зазвонил, и Стелла подняла трубку. Совершенно естественным образом она вдруг стала участницей истории какой-то другой женщины: слушала ее, задавала вопросы, сочувствовала ее боли. Я заколебалась. У меня еще оставалась возможность изменить решение и продолжить дежурство. Зазвонил второй телефон. Я могла ответить. Я развернулась и вышла из отделения.

На парковке было темно, хоть глаз выколи; стыд и унижение преследовали меня всю дорогу до машины. Я ни разу не бывала за пределами госпиталя в такой поздний час. Не обращая внимания на пьянчуг, тянувшихся к дверям травмпункта и отделения скорой помощи, я добрела до машины. Госпиталь высился за моей спиной, издавая глухой гул; я все еще могла вернуться, но знала, что не вернусь.

Я ехала домой по тихим улицам, пустым, за исключением промелькнувшей вдалеке «скорой помощи» с синей мигалкой, едущей на вызов. У меня в голове проигрывались картины того, как Стелла звонит с поста Роне, чтобы сообщить о моем отъезде, и как Рона не верит ее словам. Наверняка другие акушерки, видевшие меня в начале смены, станут распускать всякие слухи.

– Вечером с ней все было в порядке, – скажет одна.

– Похоже, ей все надоело, – это уже другая.

– Не справилась, – вздохнет подруга.

– Знаете, в чем ее проблема? – добавит кто-то еще, прежде чем отпустить самое обидное:

– Она слишком добренькая!

Как ни странно, это действительно самое худшее, что акушерка в моем отделении может сказать о коллеге. Все мы знаем, что суть нашей профессии – уход за роженицами, но в ней не место людям слишком мягким, слишком покладистым, слишком чувствительным к особенностям этой работы и со слишком добрым сердцем. В роддоме задерживаются те, кто, при необходимости, может быть холодным и твердым. Я старалась нарастить защитный панцирь, обрести васильково-синее подобие экзоскелета, но, несмотря на все попытки, так и не научилась проявлять холодность и твердость.

Внезапно, сама не заметив как, я оказалась дома. Я сидела в машине перед дверьми и, пока двигатель, пощелкивая, остывал под капотом, гадала, не разбужу ли детей, пробираясь внутрь, и не будут ли они лежать, оцепенев, в своих кроватках, представляя, что к нам забрался вор. Им и в голову не могло прийти, что мама вернется посреди ночи, когда у нее дежурство. Они привыкли к моим утренним возвращениям, когда я, со слипающимися глазами, прощалась с ними и отправляла в школу, таких, в отличие от меня, свежих и румяных, в отглаженной чистенькой форме. Мне предстояло прокрасться мимо их комнат, но покой и безопасность нашей с мужем кровати сулили долгожданное утешение. Я уткнусь мужу в бок, все ему расскажу, он ответит, что все в порядке, а я постараюсь поверить и смогу уснуть.

На самом деле никто не услышал, как я отперла замок и на цыпочках поднялась по лестнице. Перед дверью спальни я стащила с себя хирургический костюм, на ощупь пробралась внутрь и прилегла на край кровати. До чего приятно было ощутить прикосновение прохладных простыней к коже. Муж вздохнул во сне и перевернулся на другой бок. Я растолкала его и увидела в темноте, как он щурится, недоуменно глядя на меня.

– Пришлось вернуться домой, – сказала я.

– Угу, – он снова вздохнул, признавая этот факт, но не показывая своего отношения, и закрыл глаза.

– Мне стало плохо, – добавила я. Подождала его