это в понимании гоп-стопника было не меньше клятвы, за невыполнение которой оступившемуся могли пустить кровь.

Кряхтя, Кипелый с целой командой помощников, – набралось их много, – поволок пулемет к вагону Котовского.

– А вы тащите патронный ящик с лентами, – велел он двум другим добровольцам, – и пошустрее.

Через три минуты и пулемет, и патроны с лентами уже находились в вагоне.

– Это хозяйство нам очень даже пригодится, – сказал Котовский.

Он как в воду глядел, – чутье Григорий Иванович имел революционное, – на следующий же день пулемет пригодился.

Было раннее, выжаренное морозом утро, свежий прозрачный воздух имел розовый оттенок, внезапный паровозный гудок прозвучал особенно надрывно и мигом разбудил пассажиров.

Гудок повторился. Значит, на месте машиниста сидел сам старый паровозник, а не его молодой сменщик-невидимка; Котовский знал, что он существует, но ни разу молодца не видел, словно бы человек этот не имел физической оболочки.

Котовский первым понял, что кто-то пытается остановить поезд, а это дело серьезное, метнулся к двери, отодвинул ее в сторону.

Параллельно поезду скакали всадники, человек тридцать, гикали азартно, взмахивали клинками.

– Кипелый! – зычно выкрикнул комбриг. – Докажи-ка, что ты можешь выходить из трудных ситуаций не хуже любого короля одесской братвы.

– Чего, ложиться за пулемет? – голос Кипелого сделался испуганным. – Я никогда не стрелял из него.

– Это я знаю. Ты в основном стрелял пробками из бутылок с шампанским.

Брови у Кипелого дернулись и двумя мохнатыми тряпицами поползли на лоб.

– Верно, – сказал он.

– Придерживай дверь, чтобы не прихлопнула ствол пулемета и поправляй ленту, чтоб не было перекоса.

Лавина всадников тем временем начала прижиматься к железнодорожному полотну, к поезду, гудок, подаваемый машинистом, звучал теперь непрерывно, вышибал сыпь на коже. Котовский повел стволом «максима», проверяя угол, сам сектор, который пулемет может одолеть во время стрельбы, и воскликнул:

– Ну, благословясь!..

Всадник, несшийся в пятнадцати метрах от него, засек пулемет, прокричал что-то встревоженное и навскидку пальнул в Котовского. Пуля надсаженно прохрипела над самой головой комбрига и воткнулась в стенку вагона, обитую покосившимися от времени досками. Мелкие, словно брызги, щепки обсыпали Котовского густым сеевом. В то же мгновение комбриг с силой надавил на гашетку пулемета, словно бы от силы этого нажима зависело качество стрельбы.

Пальнувший в Котовского всадник бескостно вскинул руки и вылетел из седла прямо под копыта идущей следом лошади.

Котовский повел стволом «максима» вправо и сшиб сразу трех всадников.

Разбойная лава мигом отшатнулась от состава, уходя в неглубокую, внезапно возникшую на пути балку, несколько лошадей с тоскливым ржанием закувыркались беспомощно, взбивал серые снежные облака и подминая под себя людей.

Прошло еще несколько минут, и лава отстала от поезда совсем. Котовский провел рукавом по лбу, сбивая едкий щиплющий пот.

– У-уф-фy! До следующего раза вроде бы пронесло…

Режущие уши паровозные гудки исчезли словно бы сами по себе, теперь слышны были только чохи и фырканье большой усталой машины. Вяземский поезд продолжал движение на юг.

– Кипелый, проверь, все ли наши целы?

– Да воплей вроде бы нет, Григорий Иванович, а раз нет воплей, то и раненых нет.

– Все равно проверь, – велел Котовский.

Еще трижды поезд останавливался в пути – старый машинист Егоров (из мелкопоместных дворян, между прочим) старался тормознуть в каком-нибудь лесном месте, где имелся сухостой, поваленные топором и пилой стволы можно было распилить на несколько частей и подтащить к паровозу.

Операции эти удавалось проводить на удивление тихо, ни одна бандитская физиономия не высунулась из лесных зарослей, и никто не проорал: «А ну, выгрести из сумок все ценное и сдать законному представителю лесной власти!»

Власть на земле была самая разная – белая, зеленая, красная, синяя, клетчатая, в горошек и в полосочку, оранжевая, желтая и всякая иная, сколько было властей на участке от Брянска до Одессы, сосчитать не мог ни один человек. Количество атаманов, батьков, «верховных руководителей», командующих, дедов и дядьев, главноначальствующих и прочих «ющих» менялось каждый день, каждое новое утро в этот список – «весьма почетный» – надо было вносить поправки. Эти сведения нельзя было получить даже у профессиональных статистиков. У Гражданской войны был свой счет.

Любая банда могла смять состав, идущий на юг, один «максим» и несколько винтовок были слабой защитой для поезда, тут как минимум нужно было иметь три пулемета, но людям, находившимся рядом с Котовским, повезло, – ни одна ветка не качнулась в лесу, когда поезд делал очередную вынужденную остановку.

Ольга Шакина только качала головой и поглядывала на Котовского, а когда тот неожиданно перехватывал ее взгляд, тихо и как-то виновато произносила:

– Везучий вы человек, Григорий Иванович, у вас – счастливая звезда. С вами и мы попали под свет этой звезды. А ведь все могло стрястись по-другому.

– Оля, все будет в порядке, – Котовский не мог удержать улыбку, возникавшую на его лице, ему было приятно находиться рядом с этой женщиной… Такие женщины часто оказываются настоящим спасением для мужчин, продолжением жизни, но не все мужчины понимают это.

Когда Шакина оказывалась рядом с комбригом, то оба ее ухажера незамедлительно тускнели, физиономии их делались одинаково унылыми и похожими одна на другую – понимали, что шансы овладеть вниманием Оли у них равны нулю.

Жиглявый немедленно выдергивал из кармана монекуляр и прикладывал к глазу, словно бы хотел защититься от кого-то, второй глаз прикрывал пергаментным веком; второй ухажер, похожий на Троцкого, разом терял свою барственность, всю надменность с него словно бы сдувало ветром, оставался лишь обтрюханный, наполовину облезлый остов. Оба ухажера выглядели жалко. Котовский, косясь на них, только посмеивался.

Поезд продолжал идти на юг. Дорога по-прежнему была очень беспокойной.

Котовский чувствовал себя много лучше, болезнь с каждым километром, оставленным позади, вытряхивалась из него, хрипы, прочно засевшие, как казалось ему, в груди, понемногу спрятались куда-то, – хотя некоторое время и пытались возникнуть вновь, взять свое, но не тут-то было, – и хрипы исчезли совсем.

В общем, еще немного – и комбриг поправится окончательно.

Уже прошло две недели, а Харькова все не было и не было, поезд тянулся вдоль разбитых станций, сгоревших садов и домов, опустевших деревень – Гражданская война сокрушительным катком проехалась по этой земле.

На одной из остановок Оля Шакина побежала к паровозу.

Из будки высунулся машинист – худой, с запавшими щеками и красными от бессонницы глазами.

– Дядя Егоров, у нашего вагона вопрос, один на всех: когда же будет Харьков? – прокричала Шакина ему снизу вверх.

– Если никаких приключений на нашу долю не выпадет, то через три дня будем в Харькове. А ежели выпадут, тогда… – машинист замолчал и выразительно развел руки в стороны.

Харьков и верно находился где-то за горой, уже совсем близко, осторожный Егоров, как поняла Оля, взял себе три дня форы – машинист не любил и не умел обманывать пассажиров, – очень уж изменилась природа, ощущалось, что вот-вот возьмет свое весна.

И воздух пахнул весной, –