Но кое у кого в селе все же было, что показать мне. Директор школы Олег Средний был лет на 15 моложе Горбачева и совершенно не смутился просьбой незваного иностранца рассказать что-нибудь о генеральном секретаре КПСС.

“Хотите посмотреть на отметки Михаила Сергеевича? — спросил он. — Они у нас здесь, в сейфе”.

Упитанный живчик, Средний метнулся к сейфу и вернулся с замшелой амбарной книгой, прямо из романов Диккенса. На странице с 1950 годом — временем горбачевского выпуска — канцелярским почерком, расплывчатыми чернилами было выведено: “Горбачев, Михаил Сергеевич” — и цепочка отметок. Почти все пятерки: алгебра, русская литература, тригонометрия, история СССР, Конституция СССР, астрономия и так далее. Ряд портила только одна четверка, по немецкому языку. “Дело в том, что после войны его класс в Привольном отказался учить немецкий, и он, перейдя в нашу школу, по этому предмету отставал, — почтительно понизив голос, объяснил Средний. — Поэтому он получил у нас серебряную медаль, а не золотую”.

Кроме портрета генсека в кабинете Среднего, в школе было не так уж много свидетельств того, какая знаменитая личность здесь училась. В школьном зале славы Горбачев был упомянут лишь как один из медалистов. Его имя стояло рядом с именем поэта Геннадия Фатеева. В Америке я бывал в школах, где больше почета оказывалось третьесортным футбольным нападающим. Но Средний следил за тем, чтобы в стенах его школы не развился культ личности.

“В наше время, конечно, повсюду были портреты Сталина, — вспоминал Юрий Сериков, одноклассник Горбачева, ныне учитель истории в их школе. — Я особенно запомнил один: Сталин и Мао. Называлось «Великая дружба». Абсурд, но что мы могли в этом понимать?”

Горбачев был советским Образцовым Мальчишом, с обычными амбициями и идеями. Он был секретарем комсомольской организации школы, а в 18 лет — кандидатом в члены партии. В школе он не был бунтарем. “Нам говорили, что Сталин совершенен во всем, и мы верили, — говорил мне Сериков. — Таков был наш уровень понимания, и Михаил Сергеевич не был исключением. Ни у кого из нас не было и тени сомнения”.

Я поговорил уже с 15 или 20 сельчанами. В конце концов случилось неизбежное: до меня добрался КГБ. Когда я находился в кабинете директора Среднего, у него зазвонил телефон. “Да”, — сухо сказал он в трубку. Затем он повторил еще три или четыре раза: “Да” — все тем же тоном безжизненного повиновения. Повесив трубку, он поднял на меня глаза и произнес: “Боюсь, я не могу больше с вами разговаривать. Пожалуйста, подождите здесь”.

Кто-то, конечно, позвонил куда следует. Вскоре меня вызвали в кабинет к заместителю главы местной партийной организации. Сам глава отлучился по каким-то делам. У заместителя был лоб пещерного человека, он не улыбался. Я сообщил ему, что в Министерстве иностранных дел никто не возражал против моей поездки, но на это он никак не отреагировал.

— Вы сядете в машину и немедленно отправитесь в Ставрополь, — произнес он.

— А как же Привольное? — спросил я. — Я говорил в Министерстве, что поеду туда.

— Как вам известно, в Привольном карантин.

— Какой карантин?

— Вы прекрасно знаете какой. Вам сказали.

— А об этом вам откуда известно?

Заместитель на секунду прикрыл глаза, показывая, что наша беседа его раздражает. Не нужно играть в детский сад, будто говорил он. На это у него нет времени. Ему до конца года нужно развалить целое село.

Уезжая из Красногвардейского, я спросил у многих людей, была ли у Горбачева в старших классах девушка. И все называли одно имя: Юлия Карагодина. “Если мне не изменяет память, очень красивая”. “Играла с Михаилом Сергеевичем в спектакле Снегурочку”. Я спросил у одной партийной чиновницы, не даст ли она мне номер телефона Карагодиной. Она заговорщицки, по-девчоночьи улыбнулась и дала мне номер.

Выяснилось, что Юлия Карагодина давно переехала в Москву. Была замужем, развелась, теперь живет с матерью и преподает химию в институте. Я позвонил ей и попросил о встрече. Юлия — так она попросила называть себя — занервничала, но быстро согласилась. “Называйте только мою девичью фамилию — Карагодина, и не давайте больше никому этот номер. Я знала, что рано или поздно это случится. Давайте я вам все расскажу, и на этом закончим”.

Через несколько дней мы встретились в помещении лаборатории, в подвале ее института. Красота Юлии уже увяла. Она не могла соперничать даже с той, кого вскользь назвала победительницей, — Раисой Максимовной. Это была женщина средних лет, полная и добродушная.

— Это была любовь? — спросил я.

— Да, любовь, и любовь взаимная, — ответила она. — Я не могла без него, он был просто неотразим. Но меня бы огорчило, если бы вы подумали, что у нас были такие отношения, как у нынешних молодых людей. Нет, все было не так. Мы были близкими друзьями, заботились друг о друге, помогали друг другу. У нас была — как бы это сказать? — особая дружба, не просто комсомольская. Молодая любовь! Мы познакомились в сентябре, когда он перешел в нашу школу, и через несколько месяцев подружились. Он мне рассказал, что в Привольном ему нравилась белокурая девочка Таля, но это было просто детское увлечение. Знаете, смешно, но когда я вижу его по телевизору на заседании Верховного Совета, я вспоминаю Мишу-школьника, который играл князя в “Маскараде” Лермонтова или командовал в мегафон на утренней зарядке: “Класс, равняйсь! Раз, два, три, четыре! Раз, два, три, четыре!” Он был совершенно бесстрашным для мальчика его возраста. Я помню, как он на уроках истории поправлял учителей, а на одного так рассердился, что спросил: “Вы не хотите лишиться возможности преподавать в школе?” Он всегда думал, что он прав и сумеет доказать это любому, будь то в кабинете директора или на комсомольском собрании.

Юлия рассказала, что выросла в селе, очень похожем на Привольное, в нескольких километрах он него. Ее мать была школьной учительницей, вдовой. Они жили беднее, чем Горбачев. Юлия поставила на стол портфель и достала из него большую связку фотографий. Я увидел фотографии школьной постановки: Горбачев — темноволосый и важный в самодельном костюме, с накладными усами, и Карагодина — большеглазая, нежная, мечтательная. Похожая на Лиллиан Гиш в “Сломанных побегах”[57].

Юлия медленно перебирала фотографии, как ребенок, перебирающий карты. “Однажды мы репетировали «Снегурочку» Островского. Там есть момент, когда Снегурочка — ее играла я — говорит: «О царь! / Спроси меня сто раз, сто раз отвечу, / Что я люблю его». Я повторяла эти строки на репетиции, в зале сидел директор. Вдруг Горбачев наклонился и шепнул мне на ухо: «Это правда?» Боже! Я просто задрожала. Я едва могла продолжать монолог. Все спрашивали, что случилось, а Горбачев сидел сбоку и улыбался. Иногда мы говорили друг с другом довольно сердито, но здесь я была так поражена, что не могла ничего ответить.

На самом деле он был очень хороший актер. Помню, что он говорил мне и своим друзьям — Борису Гладскому и Геннадию Донскому, что хочет поступать в театральный институт. Но на самом деле, я думаю, он всегда хотел быть юристом.