Я знаю, что это он. Он выходил из посольства. Я днями и ночами сидел в кафе напротив, его дожидался. Хотел за ним проследить, но он сел в такси, а я не смог поймать машину. По-моему, он живет в посольстве и редко оттуда выходит. Пойдем в туалет.

Иди, мне не надо.

Пойдем в туалет.

Я пошел за ним, то и дело останавливаясь, чтобы поздороваться с представителями союзной богемы, которые стали горячими поклонниками гашиша и лекарства. Студенты, юристы, зубные врачи и все остальные врачи, и не только они, все – уважаемые люди, которым тоже нравилось – втихомолку – расширять свое сознание.

Нельзя все время этим заниматься, сказал Бон в туалете. У тебя нет будущего.

Кто бы говорил.

Когда я убью человека без лица, то завяжу, сказал Бон. Уволюсь.

Из банд не увольняются, сказал я, безнадежно надеясь сменить тему разговора. И Шеф хочет, чтобы ты убил Мону Лизу.

Это ладно, он заслуживает смерти после того, что он с тобой сделал. Но когда я его убью, то отойду от дел.

Думаешь, Шеф тебя отпустит?

Он знает, что, если не отпустит, я его убью.

Ты так ему и сказал?

Таким, как мы с ним или как Ронин, и говорить ничего не нужно. Нужно просто внимательно поглядеть в глаза. Это таким, как ты, надо говорить. Ты помрешь, если нельзя будет говорить. Не будешь знать, чем заняться. А так, если поможешь мне убить человека без лица, хоть сделаешь что-то полезное. Плохо, конечно, что он сегодня не пришел.

Про себя я вздохнул с облегчением, а вслух сказал: не знал, что он мог приехать.

Посол же приехал.

Вообще-то у человека без лица нет лица, вряд ли он ведет активную светскую жизнь. Зато ты всегда можешь убить посла.

Тогда у меня не будет шанса убить человека без лица.

Если ты убьешь человека без лица, у тебя не будет шанса убить посла.

Ладно, ты меня подловил, пожал плечами Бон. Ну да, я хочу отомстить. И что с того?

По существу – ничего. И еще, если опять же говорить по существу: как ты убьешь человека без лица, если он почти не выходит из посольства?

У меня есть план.

Еще один? Мое сердце забилось немного быстрее. И когда ты мне собирался рассказать об этом плане?

Вот сейчас и рассказываю. Он вытащил из кармана пиджака конверт. Внутри лежали два билета на «Фантазию VIII» – живое выступление в Париже, после выступления – вечеринка в «Опиуме». Развернув лежавший в конверте буклетик, я сразу увидел ее, единственную женщину, в которую мне не следовало влюбляться: голова чуть запрокинута, волосы развеваются, красные губы слегка раздвинуты, обнажая лишь самый краешек белых зубов и, может быть, только может быть, кончик языка. Мое тело до сих пор помнило прикосновение этого языка. Лана. Два слога, два шажка моего языка вниз по нёбу. Л-л-ла-на! Так я выкрикивал ее имя, когда мы занимались любовью, или сексом, или совокуплялись, или сношались, а может, и делали все сразу и одновременно, много лет тому назад. Лааааанннннаааааа!

Ого, сказал я.

Вот именно что ого. Повидаешь в «Опиуме» свою давнюю любовь. А может, и раньше, если она согласится на приватное мероприятие.

И какой план?

Наш человек без лица уже и без того насмотрелся праздников Тет. Он не праздновать Тет в Париж приехал. Не знаю вообще, зачем он сюда приехал. Но «Фантазию» он посмотрит.

Потому что он любит поразвлечься?

Потому что он вьетнамец. Все вьетнамцы Парижа придут на это шоу, даже те, которые считают себя французами.

Даже коммунисты?

Этим-то давно не показывали хороших зрелищ. Он улыбнулся. А этому коммунисту – и подавно. Комиссару. В лагере ходили слухи, что комиссар-то с гнильцой. Любит западную музыку. Поп, рок. Баллады. Всякое желтушное говно.

Я кивнул. Это была правда. Всяким желтушным говном была моя коллекция пластинок, которую я отдал Ману перед отъездом из Сайгона, где, помимо всего прочего, имелись записи Элвиса Пресли, The Platters, Чака Берри и, конечно же, The Beatles и The Rolling Stones. Ман притащил мои пластинки в исправительный лагерь, хотя мне их там ни разу не довелось послушать. Но я ни словом не обмолвился о своих драгоценных альбомах. Вместо этого я сказал: а что будет с тобой и Лоан, если тебя поймают? Лоан, может, и не коммунистка, но она уж точно левачка. Сочувствующая. Иначе не оказалась бы под одной крышей с послом. А тогда и ты…

Насчет Лоан ты не переживай, огрызнулся он.

Я задел оголенный нерв, сам того не желая, просто слишком много нервов оголилось. А может быть, какая-то часть меня – скажем так, другой я – и хотела поиграть на этих нервах?

Говорю же, я завяжу. Прикончу человека без лица, а потом женюсь на Лоан.

Я так опешил, что даже не знал, как реагировать еще на один план, который он скрыл от меня. Увидев, какой эффект на меня произвело его заявление, Бон улыбнулся и для пущего удовольствия вытащил из-под пиджака пистолет, спрятанный сзади, за поясом. Это был не тот пистолет, из которого он потом будет в меня целиться, а револьвер Моны Лизы, из которого я себя убил! Держи подарочек, сказал он, протягивая мне револьвер. Он привычно лег мне в руку, и тяжесть его тоже была привычной. Револьвер весил столько же, сколько весит душа, или пять душ, а может, даже три, четыре или шесть миллионов душ. А что? Ведь мертвые души весят всего ничего.

Глава 13

Мы пошли за кулисы – переодеваться в костюмы для первой сценки, где мы изображали крестьян. В реальной жизни такие наряды будут в лучшем случае грязными и мокрыми от пота, в худшем – штопаными лохмотьями. Но у нас тут было официальное культурное представление, а не реальное, поэтому наши коричневые рубахи и черные штаны были опрятными, чистыми и сухими – как и наши босые ноги. Облачившись в костюм, я занял свое место у края сцены вместе с другими танцорами, а на сцену выскочил председатель. Его речь тянулась вдвое дольше нужного, потому что говорил он на двух языках, и я уже стал задремывать, когда он наконец сказал все, что хотел, об истории Союза, о важности вьетнамской культуры, о том, как благодарны вьетнамцы Франции, промолчав, правда, о протестующем на улице Содружестве. Но тут он дал слово вьетнамскому послу, и я чуть было не заорал в голос. Посол стал и дальше