Невероятной красоты танцовщица. У нее были огромные глаза, тонкие, чуть удлиненные черты лица. Такие лица у святых на православных иконах пишут.

Я был настолько очарован всем ее обликом, что тут же решил познакомиться. Подошел к ней и, не стесняясь, без лишних слов спросил: «Здравствуйте, а вы кто?» Лена потом очень смешно рассказывала о том впечатлении, которое я на нее произвел: «Вдруг ко мне подходит какой-то пионер и говорит: „А вы кто?“» Она опешила от моего нахальства. А я пошел в наступление: «Меня зовут Коля Цискаридзе. Давайте знакомиться, я молодой солист». Про солиста я, конечно, немного приврал, потому что, работая второй год и являясь формально солистом, ходил в «непризнанных». Не чувствуя никакого смущения, я сказал: «Можно я вас провожу?» Да, я пошел в атаку. Она была такая красивая, что… В общем, ангел от растерянности сказал, что его зовут Лена, а потом, после небольшой паузы, разрешил себя проводить.

Я же не знал, что ее муж на японских гастролях закрутил роман с другой артисткой. В общем, в тот день, когда я увидел впервые Лену, утром, когда прилетел самолет, она узнала, что муж от нее ушел. А вечером у нее «Вальпургиева ночь». Она пришла танцевать, еще надеялась, что муж вернется. Они жили на съемной квартире, ребенок маленький, только родился, надо было оплачивать и квартиру, и няню. Лена была вынуждена выйти на работу. А муж не только ушел – он ушел со всеми деньгами. В общем, эта несчастная девочка идет после спектакля с этими мыслями, а тут какой-то пионер…

Вслед за Леной я пошел на женскую половину, где находились женские гримерные. Встал, жду. Думаю – странно, раз она на втором этаже сидит, значит, на хорошем положении в труппе. Потому что на этом этаже солистки сидели. Раздевалка такая «козырная» у нее была, думаю – ничего себе, с кем познакомился!

Когда я понял, что это Лена Буканова, выдал: «А вы не алкоголик, оказывается!» В общем, пока я ее провожал, я ей много рассказал интересного…

Мы подружились на всю жизнь. Она была очень близким мне человеком. Когда Лена заканчивала танцевать, я сделал все, чтобы она стала педагогом-репетитором в ГАБТе. Лена очень хорошо работала с кордебалетом. Но, когда я ушел из Большого, ее начали уничтожать как личность, как профессионала. Я уехал работать в Санкт-Петербург и не знал, что у нее диагностировали рак. Я ей звонил, мы болтали, как всегда. Она даже намеком не обмолвилась, что с химии на химию ездит, что у нее уже IV стадия онкологии. Все время просила свою маму: «Только Коле не говорите, Коле не говорите, что я больна!»

Когда мне позвонили и сказали, что Лена умерла, это было для меня как удар молнии. И самое отвратительное, когда ее хоронили, на прощание пришли все те, кто ее в этот гроб положил. Еще лезли ее в лоб целовать… Ужас. Для меня это невосполнимая потеря.

23

Но вернусь к Австралии. 15 октября мы отмечали день рождения Н. Семизоровой. У меня, на удивление, выдался свободный день. В фойе театра, где мы танцевали, выделили место, где Нина накрыла стол, туда приходила вся труппа, поздравляли, пили-ели.

И вот народ ушел работать, осталось несколько человек, стоим – Семёнова, Семизорова, Григорович и я. А наверху начался «Спартак». Марина и говорит: «Вот жалко, для Кольки нет никакой роли в „Спартаке“». Я не согласился: «Почему, Марина Тимофеевна? Я Эгину могу станцевать». Она: «Как Эгину?» – «Между прочим, это в Древнем Риме происходит. Эгина могла быть совершенно спокойно мальчиком!» Григ захохотал: «Коля, таких начитанных, как ты, очень мало!» – «Лучше посмотрите, как я вам сейчас станцую…» А оркестр-то играет, звук-то идет, и я начинаю им Эгину танцевать. В общем, Юрий Николаевич с Мариной умирали от хохота. Григ мне и говорит: «Господи, откуда ты все знаешь? Колька, ну я же тебе сказал готовить „Легенду“!»

А я уже вошел во вкус, лицедействую: «Да, Юрий Николаевич, но я бы хотел танцевать турецких танцовщиц! Там интереснее!» И начинаю перед ними что-то такое изображать. Он хохотал, а потом стал рассказывать про потрясающую характерную танцовщицу Кировского театра – Ирину Генслер, как он на нее эту партию сочинял. В общем, мы так смеялись в тот вечер, и это как-то меня с Юрием Николаевичем очень сблизило.

Потом уже получалось, что мы с Мариной приходили на завтрак и садились сразу за стол к Григоровичу. Говорили о каких-то малозначительных вещах, типа о моде и о погоде, хотя в Москве в Большом театре революция уже не просто назревала – там все кипело. Получалось, что в Австралию две трети труппы уехало, так как привезли большие спектакли – «Спартака» и «Баядерку», «Золотой век», а одна треть осталась дома.

В какое-то утро мы с Мариной сидим, завтракаем, почему-то отдельно от Грига, который один сидел, лицом в стену. Вдруг он к нам быстро подходит и говорит: «Марина Тимофеевна, приехал Вульф, вы же знаете, он будет все расспрашивать, я вас очень прошу – держите язык за зубами». Марина на него пристально посмотрела: «Поняла».

24

И вот появляется в ресторане отеля, где мы завтракали, Виталий Яковлевич Вульф собственной персоной, прибыл в Австралию от Центрального телевидения. У него установка такая внутренняя была – он всегда должен находиться около Великих. В свое время среди балетных он выбрал Григоровича и был прав: Юрий Николаевич правда был Великим. Но у Грига в Австралии было состояние, даже описать не могу. Эти австралийские гастроли стали последними гастролями Григоровича в качестве хозяина Большого театра.

И прозорливый Виталий Яковлевич решил… переключиться на Семёнову. А Марина… Он с ней о моде – она о погоде. Он с ней о погоде, а она о тяжелом экономическом положении в Сомали. В общем, это было очень смешно, просто очень смешно. Я сидел, давясь, умирая внутри себя от смеха.

Тогда Вульф решил зайти к Марине с другой стороны. Он ей начинает рассказывать про Карахана, а она спрашивает: «А кто это?» Он в изумлении: «Ну, Марина Тимофеевна, говорят…» Она: «Да что вы?!»

Семёнова же была гражданской женой Карахана. Они жили в особняке, выходящем торцом на Садовое кольцо, туда потом Л. Берия с семьей въехал. Оттуда Марина переехала в знаменитый театральный дом в Брюсовом переулке, 12, а потом уже до конца жизни жила с семьей на Тверской улице.

Когда в 1956 году Л. М. Карахана посмертно реабилитировали, и его официальная жена, и Семёнова – обе получали пособие за расстрелянного мужа.

Марину Семёнову и Марию Максакову, которая тоже была женой репрессированного дипломата, Я. Х. Давтяна, должны были