Замок стоил почти сорок фунтов. У отца деньги были, но Кейрен точно знал – просить бесполезно. И собирал, долго собирал, складывая купюру к купюре, пересчитывая их, пряча под матрасом. В школе не воровали, но чем ближе оказывалась мечта, тем сильнее становился страх.

И однажды Кейрен осознал, что у него получилось.

Сорок фунтов.

Целое состояние в мятых купюрах с изображением Короля. Кейрен знал каждую из них, по запаху, по шершавой бумаге, по нюансам цвета и характерному лоску. Он пересчитывал их много раз, представляя, как это будет…

…он выйдет из дома. И пройдет по парку, остановится у лотка с засахаренными орешками, но ничего не купит, просто немного постоит, преодолевая искушение.

В парке множество торговцев.

И Кейрен снова и снова будет сдерживать себя, напоминая об истинной цели. Его замок ждет его. И Кейрен, выбравшись из парка, поднимется вверх по Железной улочке до самого перекрестка и привычно кивнет скрипучей вывеске. С прошлого раза та немного побледнеет, а может, напротив, будет сиять яркой новой краской. Кейрен толкнет тугую дверь. Звякнет колокольчик, пробуждая ото сна старика. А ворон на его плече расправит крылья и скажет:

– Пр-р-ривет!

– Доброго дня, – ответит ему Кейрен и, поклонившись, – он умеет быть вежливым, – решительно подойдет к прилавку. Он вытащит стопку купюр и, положив перед стариком, попросит: – Упакуйте мне замок, пожалуйста…

Его доставят в городской дом. И каникулы Кейрена перестанут быть скучны…

– Тебя в парке выпотрошили? – спросила Таннис, когда он замолчал.

Кейрен кивнул.

Выпотрошили. Хорошее слово. Но не было девочки, которая просила о помощи. Просто перед Кейреном вдруг появился высокий парень в рваной рубашке и, положив руку на плечо, велел:

– Идем со мной.

А лавочник, торговавший глиняными свистульками, отвернулся. Потом, позже, он говорил, что ничего-то не видел. Мальчишки? Да мало ли в парке мальчишек. Драка?

Так они всегда дерутся.

Вначале Кейрену показалось, что оборванец обознался, или шутит, или… что угодно, но… Кейрен попытался вывернуться из цепких его пальцев.

– Отпусти, – попросил он.

– Ага… счас все брошу, – заржал тот, выкручивая руку.

А за спиной Кейрена появился еще один, повыше первого, и велел сиплым голосом:

– Монету гони.

– Ты не отдал. – Таннис зло ударила по одеялу, и то едва не сорвалось с крюков. – Ты ж не отдал, правильно?

– Попытался не отдать.

– Сколько их было?

– Пятеро.

С двумя Кейрен справился бы. Он научился драться, но… пятеро – слишком много. А он все равно дрался. Отбивался. Молча. С непривычной, несвойственной ему прежде яростью. И боль, которая всегда пугала, перестала что-то значить. Кейрен помнил, как упал и как его пинали, а он пытался подняться. Но кто-то на руку наступил, и раздался хруст, боль же сделалась вовсе невыносимой.

Кажется, тогда он закричал.

И все равно встал.

На четвереньки. Последнее, что Кейрен запомнил, – удар по голове. И словно хрустнуло что-то внутри. А руки вдруг перестали слушаться. Сознание он потерял не сразу, лежал, видел узколобого парня с разбитым лицом и беззубым ртом, который кривился, но не издавал ни звука. Изо рта на подбородок стекала слюна, смешанная с кровью, а парень наклонялся к Кейрену, пока не заслонил собой и небо, и кругляш солнца, и весь остальной мир. Небытие пришло, но и в нем Кейрен ощущал гнилостное дыхание, запах дешевого табака, столь любимого школьным сторожем, древним и ворчливым, а еще пальцы, которые шарили по карманам.

– Дурак! – Таннис вскочила и отвернулась. – Тебя убить могли!

Могли. И чудом не убили, теперь Кейрен это понимает.

– Не из-за денег, а… – Она махнула рукой.

Давнее дело, забытое, казалось бы, но Кейрен провел языком по зубам, проверяя, все ли на месте. И на руки посмотрел, согнул и разогнул пальцы.

– Войтех никогда не связывался с теми, кто драться лез.

– Боялся?

Правая по сей день плохо работала, и почерк у Кейрена был отвратительный. Впрочем, он был отвратительный и до того случая, но хотя бы оправдание появилось.

– Да что ты понимаешь! Боялся… Войтех ничего не боялся. – Она расхаживала по залу, и громкий звук ее шагов рождал эхо. – Он просто знал, что если мы вот так… кого-нибудь, как тебя… – Таннис сжимала и разжимала кулаки. – то в парке от ищеек не продохнуть будет. И нас повяжут. Или придется залечь и надолго… что с ними стало?

– Не знаю.

– Врешь. – Она остановилась у клетки, уперев руки в бока.

Врет.

Кейрен узнавал. Позже, когда получил должность и право заглянуть в архив. В тех бумагах не было ничего секретного, но он долго не решался поднять их. Чего опасался? Кейрен и сам не знал.

– Дай угадаю, – сказала Таннис. – Их повесили?

– Жалеешь?

Он был не первым ограбленным и был бы не первым убитым, пусть бы прежде банда Крысолова не выбиралась в парк, предпочитая знакомые лабиринты Нижнего города.

В тот день Кейрену просто-напросто не повезло.

Он очнулся в незнакомой комнате, просторной и белой до рези в глазах. И, открыв глаза, удивился: Кейрен четко понимал, что должен находиться в парке. А тут… высокий потолок с солнечными пятнами. Окно где-то рядом, от него тянет свежим ветром. Под рукой жесткая ткань простыни.

И тепло.

Голова слегка кружилась, но и только. Кейрен хотел сесть в постели, но не смог. Попробовал дотянуться до шнура и не сумел руку поднять.

Его тело больше его не слушалось.

От страха Кейрен заскулил. И на зов его, детский, беспомощный, пришла мама, хотя она никак не могла быть в этой странной комнате, потому как вместе с папой находилась на южной границе.

– Тише, маленький мой. – Мама склонилась над ним, и ее прохладная рука легла на лоб. От мамы пахло молоком, медом и больницей. Этот последний запах напугал Кейрена.

А еще мама плакала.

Позже он узнал, что не приходил в сознание неделю. А доктора, которыми наполнился дом на Стальном переулке, советовали оставить зряшнюю надежду.

Переломы. И пробитый череп.

Королевский военный госпиталь и лучший хирург.

Операция, длившаяся несколько часов. Кейрен не умер, и это уже хорошо… шансы были невелики. А Кейрен никогда не отличался силой или выносливостью, но выжил.

Ждали.

Надеялись. Верили.

Все вернулись. Мама, отец и братья, они по очереди оставались рядом с Кейреном, даже когда он открыл глаза. И братья больше не смеялись над ним, а Райдо, самый беспокойный из всех, злился, он сдерживал живое железо, но то прорывалось иглами, каплями на щеках, чешуей, которой стремительно обрастали пальцы.