Но впервые злились не на Кейрена.

– Все будет хорошо, – пообещал Райдо, и Кейрен ему не поверил.

Будет ли? Он не способен пошевелить пальцами и говорит с трудом. Собственный язык стал тяжелым, неловким, а губы и вовсе будто мертвые. Каждый день Кейрен пытается произнести свое имя, но из горла вырывается то скулеж, то рычание. Но он пробует снова и снова.

Вместе с мамой.

Она почти поселилась в госпитале, а если бы не отец, то и поселилась бы. Мама приносит книги и нарочито веселым бодрым голосом читает их. И заставляет Кейрена повторять слова.

Слоги.

День за днем. Раз за разом. Мама разминает стопы и ладони, давит, вынуждая шевелить пальцами, ведь хирург, тот самый, который спас Кейрену жизнь, утверждает, что восстановление возможно.

И маму сменяют братья. Они вновь шутят, но осторожно, боясь задеть его неловким словом. Братья сажают в постели. Поднимают. Сгибают руки и ноги, заставляя тело вспоминать забытые движения.

Когда рана на голове заживает и сломанные кости срастаются, Кейрена отпускают домой. К экипажу несет отец и держит на руках. Он садится у окна, и Кейрен, опираясь затылком на отцовское плечо, смотрит на город.

Экипаж едет нарочно медленно и кружным путем.

А в комнате Кейрена его ждет замок. Вот только волшебство поблекло. Каменные стены? Подделка. И башни не способны защитить. А рыцарский доспех – всего-навсего посеребренная латунь.

– Но ты поднялся. – Таннис смотрит с жалостью.

– Спустя полгода я научился сидеть. Еще полгода – и смог ходить. Меня собирались исключить из школы, и отец был согласен. Он не хотел больше рисковать, но… я настоял, что смогу вернуться.

Еще год ушел, чтобы получить разрешение доктора.

И убедить отца. Мать, которая теперь вздрагивала, стоило Кейрену немного простыть.

Новый класс, в котором Кейрен выделялся ростом. Он был старше своих одноклассников, но учеба давалась с трудом, сказывался удар по голове. И ему вновь мягко посоветовали отступить.

– Но я удержался. – Кейрен не чувствовал гордости, скорее он тогдашний у себя нынешнего вызывал удивление этим нечеловеческим упорством.

– А меня Войтех учил. У него сохранился букварь… и другие книги. А потом леди Евгения была… – Таннис стащила одеяло и сунула меж прутьев. – Держи. И не смотри ты так, оно чистое.

– И без клопов?

– Без, – без улыбки ответила Таннис. – Твой отец мог бы нанять учителей, чтоб ты не мучился.

– Мог, но… – Одеяло было приятно теплым, и Кейрен завернулся в него. – Тогда я не смог бы служить. Есть негласное правило. На службу – не важно, армия, разведка или статские чины, – возьмут лишь того, кто прошел через псарни. Точнее, возьмут-то любого, но продвинуться не позволят.

– А тебе так служить хотелось?

Она подняла следующее. Одеял было шесть. И принадлежали они ныне умершим людям.

– Не столько служить, сколько я понимал, что это мой шанс быть… полезным для рода. И для себя самого. Я пятый сын. И да, сородичи не бросили бы меня. И отец нашел бы дело, но… я не был бы самостоятелен, понимаешь? Всю жизнь под опекой… это сложно объяснить.

Таннис кивнула:

– Сидел бы на шее у родичей, а они бы тобой командовали.

– Что-то вроде.

Дело не в родичах, дело в том, что Кейрену казалось: если он сдастся, то те, из парка, победят.

Тепло от одеяла уняло дрожь. И камень в желудке начал потихоньку растворяться, да и вообще ситуация, в которую Кейрен угодил, перестала вызывать злость, скорее уж забавной показалась.

Охотничек.

И специалист по разговорам. На откровенность он вызвать попытался… теперь вот сам о себе говорит, да такие вещи, о которых предпочел бы умолчать. Но свидетельница Кейрена слушает.

Это хорошо.

– Честно говоря, я надеялся, что Каменный лог все исправит. Когда живое железо пробуждается, то и раны переносятся легче. Мой брат на разрыв-цветке подорвался. Говорили, что на нем живого места не было, но ничего, выжил. Даже шрамов не осталось.

– И как, помогло тебе?

Она ткнула крюком в угли, подняв облако сизого пепла.

– Ну… сложно сказать.

Каменный лог стал еще одной неудачей, но Кейрену ли привыкать?

– Ты же видела, какой я…

– Красивый, – подумав, сказала Таннис. – Синенький…

– Это лазурь.

Эпатажно, если верить матушке. Но более идиотский окрас и представить сложно.

– А по фигу, – примирительно заметила Таннис. – Синенький и блестишь.

Таннис отошла и вернулась с корзиной углей. Корзину, сплетенную из толстых ивовых прутьев, она поставила у ног, сама же присела на низкую резную лавочку.

– Разрешишь взглянуть? – Кейрен указал на лавочку. Где-то он видел подобную. Таннис, пожав плечами, встала и носком ботинка подтянула лавочку к прутьям.

Видел. Определенно.

Антиквариат. Красное дерево. Резьба. И жестоко содранные накладки из слоновой кости.

– Откуда она взялась здесь?

Лавочка успела зарасти грязью, ножки ее разбухли от сырости, а бархат, которым было обтянуто сиденье, превратился в сальную тряпку. В углу же виднелась грубая, вырезанная наживо буква «Т».

– Это я пометила, – созналась Таннис. – Чтоб не сперли…

Вряд ли она приблизительно представляла ценность этой вещи, историю, за ней стоявшую, и уж точно не испытывала ни к истории, ни к бывшим владельцам пиетета. В Нижнем городе и вправду все было иначе.

– За что повесили твоего друга?

По тому, как изменилось выражение ее лица, Кейрен понял: не следовало задавать этот вопрос.

От мужа пахло смертью. Кэри научилась различать этот сладковатый терпкий аромат и сейчас, подавшаяся было к супругу, отпрянула.

Бежать.

И остаться.

Она должна поговорить, иначе…

– Прошу прощения, леди, – сказал Брокк, снимая пальто.

Дым. Копоть. Пламя в камине играет, то добираясь до решеток, обвивая их рыжими лозами, то вдруг истаивая, отступая к углям. Решетки накаляются.

– Смотри. – Сверр прижал ладони к прутьям, и раздалось шипение, а в воздухе запахло дымом и жареным мясом. Он же, не поморщившись, повернулся к Кэри и повторил: – Смотри.

На ладони его остались отпечатки прутьев, темные, с краснотой, с оплавленной какой-то кожей, поверх которой проступало живое железо. Оно наполняло раны, словно вода ров, и когда наполнило до краев, то ушло под кожу.

– Тебе не больно? – Кэри осторожно коснулась свежей розоватой кожицы.