Она задумалась. Задумалась! У нее на лице возникает озадаченное выражение, и Иезекия чувствует, как кровь отливает от щек. Какая хитрая игра. Она чуть не оставила его в дураках, эта маленькая ведьма.

– Нет?

Почти ласково спрашивает он и не сводит с нее глаз.

– Я же сказала, – произносит Дора медленно, потому что и она за ним тоже наблюдает.

– Ничего?

– Совсем ничего.

Вот оно! На ее лице, так похожем на лицо ее матери (просто вылитая мать!), появляется то же самое выражение – откровенного лукавства.

Крышка легко открывается. Открывается сразу, без всякого усилия.

Почему? Как?

Он ищет скрытый механизм, нечто такое, что не позволяло ему открыть пифос раньше.

Ничего похожего.

Он переворачивает крышку вверх дном, проводит пухлым пальцем по выемке вокруг нижней кромки. На подушечке пальца остается слой красноватой пыли.

Ничего.

Он исследует внутреннюю кромку пифоса, прижимает ладонь к широкому жерлу изнутри и несколько раз обводит вокруг.

Ничего.

Он приносит стул от рабочего стола, встает на него – с большим трудом – и заглядывает внутрь. Ничего не видно. Он слезает со стула, уходит и возвращается с горящей свечой, наклоняет ее над зияющей тьмой сосуда, пытаясь осмотреть его дно.

Тени, танцующие блики пламени свечи, отраженные от терракоты.

И там ничего. Пустота!

Он слышит шипение. Насупившись, задувает свечу – и шипение прекращается.

Недоумевая, Иезекия спускается со стула и стоит, выпрямив спину.

Дора нашла ее, думает он. Дора, скорее всего, нашла ее, и поэтому она знает! Она должна знать! Но если она знает, почему же не признается?

Значит, она что-то вынашивает. Специально отвлекает его внимание, заводя дурацкий разговор про черный рынок, чтобы его напугать. Что ж, этого он ей не позволит. Он зашел слишком далеко и ждал слишком долго, чтобы сейчас отступить.

– Иезекия?

Лотти появляется на верхней ступеньке и нерешительно окликает его. Он стоит к ней спиной, вцепившись в край вазы, в нем закипает гнев, его переполняет яростное разочарование.

– С вами там все…

– Уйди прочь, черт бы тебя побрал! – орет он.

– Но…

– Пошла вон!

Он вслушивается в ее удаляющиеся шаги, в звон колокольчика на двери, отделяющей лавку от жилых комнат. Старается ровно дышать.

Иезекия велит служанке уйти к себе и не выходить оттуда до конца дня. В свою комнату удаляется также и Дора. Но у нее нет намерения сидеть там долго. Нет уж, думает она по мере того, как сердце в груди начинает биться ровнее, надо пойти к Эдварду. Она расскажет ему обо всем, что случилось, и о том, что в виновности Иезекии можно теперь не сомневаться. Он отверг все обвинения, да – он их реставрирует, как же! – но Дора прожила под одной крышей со своим дядей слишком долго, чтобы не суметь распознать его ложь. Она зашнуровывает башмачки, потом снимает шаль с вешалки за дверью, надевает поношенный капор и завязывает тесемку пелерины под подбородком.

День сегодня ясный, на небе ни облачка, и за многие недели впервые светит солнышко. Дора поднимает створку окна, вдыхает холодный бодрящий воздух города, а потом поворачивается к клетке с птицей.

– Гермес, я вернусь поздно, – она поднимает щеколду дверцы и распахивает ее настежь. – Это тебе, – говорит она, лезет в карман и достает кусочек кекса с корицей, который ухватила на кухне перед тем, как подняться к себе на чердак. – Свеженький, испекли только сегодня.

Дора просовывает руку в клетку, но птица, которая без умолку свиристела, сидя на жердочке, вдруг клюет ее в палец. Дора вскрикивает, роняет кекс, подносит палец ко рту и посасывает, чтобы унять боль. Потом смотрит на палец – нет, Гермес не прокусил кожу, но его клюв оставил красную отметину, и Дора, хмурясь, трет ее большим пальцем. Гермес не нападал на нее с тех самых пор, как много лет назад она подобрала его на улице.

– И за что мне это?

Птица соскакивает на пол клетки и, склонив голову, глядит на нее, а Дора с отвращением разглядывает мусор, по которому топчется Гермес. Сороки те еще барахольщики, она всегда это знала и этим пользовалась. В клетке Гермеса несколько бусинок, что он принес с улицы, ленты и обрывки кружева, которые, похоже, ему нравились. А еще Дора подвесила к крыше клетки зеркальца на ниточках, в них Гермес любит тыкать клювом, явно получая удовольствие от танцующих бликов света. Но в последние две недели, летая по городу, он подобрал массу нового хлама – белые перышки, листья падуба, сосновые шишки, обрывки газет, все это разбросано здесь вперемешку с его испражнениями. Вздыхая, Дора стряхивает с пальцев крошки кекса. У нее сейчас нет времени заниматься чисткой клетки, она думает об Иезекии, копошащемся в подвале, и о том, как побледнело его лицо, когда Дора призналась, что открывала пифос.

Почему же он так странно себя повел? Когда Дора предположила, что дядя незаконно торгует на черном рынке, тот даже бровью не повел, но когда она упомянула пифос…

Испуганная реакция Иезекии – да, думает она теперь, это был испуг – ее просто ошеломила. Дора качает головой, натягивает перчатки. Нужно поговорить с Эдвардом. Он ей все растолкует.

– Веди себя хорошо, Гермес!

Когда она закрывает за собой дверь, сорока в ответ пронзительно стрекочет.

Сначала Дора идет в переплетную мастерскую. Мистер Фингл извиняющимся тоном сообщает ей, что Эдвард ушел сегодня рано и, скорее всего, добавляет старший мастер, многозначительно глядя на нее – хотя она не улавливает намек в его взгляде, – сейчас он у мистера Эшмола. Мистер Фингл дает Доре адреса своего работодателя и квартиры Эдварда, отвешивает поклон и, выпроводив ее на узкую улочку, указывает, как пройти к Бедфорд-сквер.

Дора делает вывод, что в той стороне находится резиденция мистера Эшмола, ибо простой переплетчик едва ли живет в столь аристократическом районе, и решает попытать счастья сначала там. Она идет по незнакомым улицам и поначалу выбирает путь через Ковент-Гарден, где Эдвард вел ее тем утром, когда она пришла к нему просить о помощи. Сейчас, заблудившись в лабиринте улочек, Дора останавливается, пытаясь понять, куда она забрела, и ищет другой маршрут. Когда же она наконец добирается до белого оштукатуренного крыльца величественного особняка Клевендейл (по пути она дважды спрашивала дорогу, сначала у солдата в форме, который осмотрел ее с ног до головы таким взглядом, точно она была куском мяса на вертеле, а потом – у торговки апельсинами, с полумесяцами грязи под ногтями), ее платье липнет к вспотевшей спине, а нижние юбки украшены уличной лондонской слякотью.