на спинке стула, и столб света из окна, упавший рядом с ним. Я внезапно проснулась в шесть часов утра – и увидела этот свет, предвещающий чудо. Там, на стуле, лежали вещи, которые я вчера принесла с выставки. В том числе и бабушкин браслет. На фото его не видно, но он там есть, и это главное.

Я плохо разбираюсь в теории и многое хочу изучить. Пытаюсь сама, но хотелось бы все-таки заниматься под руководством педагогов. Ритка, у которой хороший вкус, хвалит мои работы, говорит, что я обязательно выиграю конкурс.

Но в списке победителей меня нет.

Эта новость опускается на меня неожиданно тяжело. Я так верила, я… А еще говорят: главное – верить. Угу, конечно.

Может, надо было послать другие работы?

Маму. Она ненавидит фотографироваться, но как-то я засняла ее в профиль. Вечером после работы она сидела на кухне за столом. Такая неестественно прямая. На кухне люди обычно расслабляются, а не сидят как лом проглотивши, а она нет. Задумалась, смотрит в стену. Волосы красиво легли, особенно прядь за ухом. От щелчка и вспышки она вздрогнула. Сразу стало неловко: как будто я разрушила воспоминания. Может, в них она была с папой…

Есть хорошие снимки нашего двора в Урицком. Есть вокзал Заводска. Есть питерские виды – хоть дворцы, хоть мусорные баки…

Нет. Дело не в этом. Я просто плохой фотограф. А точнее, не фотограф вовсе. Я ничего не умею. Мой удел – торговать игрушками. Завтра снова привезут новый товар: кукол, медведей, роботов и пистолеты. Буду считать и записывать. Считать и рыдать. Врать матери, что я работаю редактором. Я ничтожество. Никогда и ничего у меня не получалось.

Сев на пол, я тихонько завыла. Мне тридцать три года. И – ничего. Полная пустота. Никакого отклика.

Это не первый проигранный конкурс (и не последний, я так думаю), но раньше было не так обидно.

Когда зазвонил телефон, я долго не хотела брать трубку. Мама. Конечно же. Она знает, когда надо напасть.

– Ну, здравствуй, дочь!

– Привет, ма…

– Плачешь?

– Да… так…

– Надеюсь, не из-за несчастной любви?

– Ма-а-ам!

– Замуж не собралась?

– Ма-а-ам!

– Хорошо. Не надо мне второго такого счастья. Лен, у Наташиного Сёмы – рак.

У меня даже слезы высохли:

– Чего?

– Того! У него была опухоль какая-то под подбородком, а Наташа думала, что ничего, рассосется, а я говорю: нет, давайте к врачам. И знаешь что? Сделали биопсию, говорят: надо удалять, вроде оно не злокачественное, но растет…

– Так злокачественное или нет?

– Не злокачественное… но растет! Я не помню, как называется… Они, врачи, ничего толком не знают сами, вот и говорят: давайте резать… Александр, правда, ее всюду на машине возит, даже говорил, что можно в Москву попробовать съездить, в какую-то частную клинику, но в итоге решили все-таки оперироваться у нас… Наташка ж, ты знаешь, беременная…

– Беременная?!!

– Она не писала тебе? Ну да, ну да… Пятый месяц уже. Лен, слушай, я тебя прошу: приезжай, хоть рядом побудешь, потому что я не знаю, как оно будет и что…

– Да. Хорошо, мам. Хорошо.

– Не плачь там. Врачи говорят: еще не приговор. Кто их знает, конечно… Какая наша медицина! А может, удалят – и все хорошо будет. Чего теперь… Родила – мучайся. Она думала, это легко – замуж, дети. Ага. Я всю жизнь мучаюсь, и она будет.

– Ма-а-ам…

– Диты, диты, куды вас подиты?

Она положила трубку. Я сидела на полу истуканом, мысли испарялись из сознания. Никогда в жизни я не чувствовала себя такой виноватой.

Мне удалось взять за свой счет две недели, больше не дали. Я приехала незадолго до того, как Наташе пришел срок рожать, решили, что это самый трудный момент, когда ей особенно будет нужна поддержка.

Мы мало разговаривали. Это создавало ту тишину ужаса, которая бывает в фильмах, когда камера едет и едет вдоль длинного коридора, в конце которого должно случиться что-то плохое, – только в нашем случае она ехала бесконечно. Мы мыли посуду. Чистили картошку. Сортировали одежду для стирки.

Однажды она сказала:

– Ты такая худая. А мне после родов снова придется худеть.

– Я иногда есть забываю…

– Я после Сёмы набрала двадцать кило. Стала как корова.

– Ты ребенка родила…

– Наташа Евсеева родила троих и такая же тростиночка, как была. А я жирное чудовище, которое не может себя заставить на диету сесть.

– Ничего, ты сейчас, главное, роди и…

– Муж может и на другую посмотреть. На стройную. Часто думаю: вдруг! Страшно. Тебе не понять: ты не замужем. У тебя дети без отца не останутся.

Я не знала, что сказать.

Сёму готовили к операции. В больницу к нему сейчас ездили отец и бабушка (наша мама), Наташа сидела дома: приближалась дата родов, в любой момент могли начаться схватки.

Выглядела сестра плохо: огромный живот сильно выдавался вперед, так что она казалась как будто придавленной камнем, когда лежала. Лицо опухло, веки отяжелели и покраснели, она то и дело кусала губы, и от этого они были неестественно ярко-алыми. Я не знала, как облегчить ее состояние, поэтому часто говорила:

– Иди полежи.

Она всегда безропотно ложилась и лежала, не шевелясь, часами. Я, переделав немногочисленную работу по дому и не зная, чем себя занять, садилась рядом.

Один раз она сказала:

– Картину потом можешь забрать. Она нам не нужна.

Я поняла, о чем речь. Мне стало неприятно, что тот эпизод так сильно ее задел.

– Плевать на картину.

– Дай телефон. Может, Саша что-то написал.

Я протянула ей мобильник. Здоровенный, по виду новый, но экран весь в мелких трещинках.

– Хороший телефон, – сказала я. – Дорогой, наверное.

– Да. Я смотрела: он очень дорого стоит. Саша на день рождения подарил. Так обидно – разбила, растяпа! Выронила в ванной. И месяца не попользовалась! Я хотела… тайком его отнести в ремонт, заменить экран, чтоб Саша… не увидел, не расстроился. Но тут эта история… Как-то все равно теперь. Не до этого.

– Я могу в ремонт отнести…

– Не надо. Он же мне пишет постоянно. Про Сёмушку. Вот, фото прислал.

Мальчик сидит на кровати. Обычный мальчик пяти лет. Улыбающийся кривовато: с одной стороны лицо немного перекошено, подбородок как будто раздут.

– Готовят к операции пока. Завтра будут резать. Маленький мой, – она чмокнула губами рядом с дисплеем. – Бедный мой.

Она не плакала. Просто тихо говорила. Быть может, говорила даже не мне, а ему. Быть может, она и говорила-то потому, что забыла на секунду, что рядом есть я.

– Поскорее бы все закончилось, –