– Да. Поскорее бы. Поскорее бы он вернулся. Он не должен быть там. Там детки эти. Лысенькие, прозрачные. Он не должен быть там.

Я положила руку ей на плечо, попробовала приобнять:

– Наташ, все хорошо будет. У него просто опухоль. Доктор сказал: не злокачественная. Просто растет. Доктор знает. Это самый лучший доктор, мама сказала.

Мама была совсем иного мнения о способностях доктора, но это я предпочла не говорить. Она звонила часто, но Наташе я трубку не давала. Мне казалось, что мамина буйная тревога была бы для нее дополнительным грузом.

Наташа думала только о сыне:

– Приедет, мой маленький, а тут его братик ждет.

– Приедет, приедет…

– Сёмушка мой, сыночек…

Мы обе замолчали. И камера наконец приехала. Она посмотрела на меня – впервые за все то время, как я тут была, именно на меня – нездоровыми темными глазами и сказала:

– Саша сказал: хорошо… что мы знаем… у тебя – там – мальчик… если с этим вдруг что… у меня будет сын… сын, понимаешь?!

Я не ожидала такого ужаса. Мне никогда так не было страшно, как от этих слов, от смысла этих слов. Я не понимала, как можно сказать такое, – как можно подумать такое?

Обхватив сестру руками за плечи, прижав к себе, я ревела и лепетала что-то несвязное про то, что все будет хорошо обязательно-обязательно.

– Я никуда не уеду. Я буду рядом. Я вернусь и буду рядом. Я смогу с тобой жить. Я работу тут найду. Я все умею. Уходи от него, уходи, пожалуйста!

– Ну что ты несешь, Лен? Что ты выдумываешь? Он такой хороший муж! Он для меня всё! Он… забудь. Я не Катька какая-то подзаборная, чтоб уходить! У меня – семья!

– Хорошо, – я гладила ее по голове. – Хорошо, хорошо, как скажешь, хорошо…

В девять вечера у нее начались схватки. Я вызвала скорую, и утром следующего дня на свет появился второй Наташкин сын. Его они с мужем, как и планировали, назвали Мироном.

Сёме сделали операцию, которая прошла успешно. Он быстро восстанавливался, только все пытался избавиться от противных бинтов на подбородке.

– Не обижайся, Лен: не знаю, куда я ту картину задевала, – сказала сестра по телефону, когда мы прощались. – Сейчас не вспомню, прости! Потом когда-нибудь…

– Наташ, если вдруг надумаешь, я… я всегда приду на помощь… я…

– Ты уже помогла, Лен. Спасибо. У нас все будет хорошо. Главное – чтоб детки были здоровы. Помолись о них, если можешь. Там, в Питере, много всяких святых, которые, говорят, помогают. А за остальное не переживай: у меня семья, все в порядке.

Я люблю тебя лучше всех

Перед моим отъездом в Питер мы с мамой сильно поссорились.

– Ты ей во ВКонтакте не пиши ничего… такого. Он читает… уже были разговоры… эти ее девочки – Оля, Рушана – в черном списке…

Мысленно я представила, как швыряю в него шипящего кота. И еще одного. И еще. Это детское оружие – все, что у меня осталось.

Не помогало.

– Мам, а как это вообще получается, что… некоторые выходят замуж за хороших мужчин?

– Поздновато заинтересовалась. Тебя сейчас и плохой не возьмет! – Мама стояла у окна и наблюдала за тем, что происходило на улице. – Куда это старуха Гордеева подыбала, на колонку, что ль?.. Еле ходит, а все рвется ведра таскать… Ты в курсе, что этот, внук ее, твой одноклассник, теперь наш участковый? А был же – оторви да выбрось! Какие-то дети чужие в нашем дворе играют… как бы клумбу не истоптали… Таня Май такие красивые цветы посадила: и петунии, и анютины глазки, и… а у меня декабрист опять болеет!

– Как Маи?

– Как? Так же. Илька совсем стал слабый, досматривают его. К нему какая-то родственница приезжала. Вроде комнату его приватизировали. Вот так – столько лет они этого Ильку терпели, а теперь, как помрет, еще и комнату не получат: эта наследница к рукам приберет. Потом продаст черт знает кому. Есть же люди…

– Да уж, бедные Маи.

– Я поеду завтра к Наташе. Александр на работу выходит, а ей тяжело с двумя.

– Давай вместе поедем.

– Хорошо. От тебя, конечно, толку мало: ничего не умеешь. Но три пары рук лучше двух. Управимся до того, как ее благоверный с работы придет, и обратно на шестичасовой электричке.

– Ты не любишь его.

– А ты любишь? – Она сказала это с таким презрением, что вопрос не требовал ответа, а потом продолжила: – Из вас двоих она всегда была и умнее, и послушнее. Поэтому и больно мне особенно за нее. С тобой было все ясно с самого начала. С самого, черт бы его побрал, начала.

– Я поэтому и спросила… как выходят замуж, как ты…

– У нее и квартира своя. Маленькая, конечно, зато своя. Бабкино наследство. Может, это оно ей несчастье принесло… Она ж, старуха, не любила ее. Тебя любила. Но принцип!.. Я про завещание…

– О чем ты, мам?

Она вздохнула, скривилась:

– Она, конечно, страшненькая. Ты вот посимпатичнее… может, и нашла бы кого, не будь такая дура…

– Мне иногда кажется, что папа – единственный нормальный мужчина… был.

– Папа!.. Он был – да. Рыцарь без страха и упрека! Отчаянный романтик! Последний герой! Взял меня… беременную неизвестно от кого. Ни разу не попрекнул. Мать его зато постаралась…

– Ма-а…

– Ага. Я тогда аж топиться хотела. Шла по парку, рыдала в три ручья. Срок немаленький. Стыдоба. Это сейчас таких, как твоя Катька, каждая вторая. А тогда… Как бы я поехала в село, к родителям, с животом? И чего тянула, спрашивается, не шла на аборт? Сперва вообще сомневалась – оно не оно. Тогда тестов не было, не так просто проверить. А у меня задержки часто случались и до и после. А когда точно поняла, испугалась. Опять же – время такое было… Не знаю. Вроде и решилась, и боялась. Шла по парку и рыдала. Ну и встретила его… Так и помню лицо бабки, когда он меня ей представил: «Это Таня, моя невеста». Она всегда знала, всегда… Не так она его растила, чтоб он позволил себе…

Мир накренился, и картинка перед глазами стала видна с угла. Это называется «голландский угол», хотя не имеет отношения к голландцам. На самом деле этот прием изобрел немец, но так уж вышло, что в историю вошло название «голландский угол».

Мама никогда не умела шутить. Папа умел, а она нет. Мне казалось, что моя любовь ко всему