странному и смешному – от папы. Я была уверена, что от него. И глаза у меня от него, и…

– Ты всегда была такая дурочка. Вы же с сестрой вообще не похожи! И завещание это… даже после него… не догадалась. Мне кажется, Наташа поняла. Хотя я никогда не говорила с ней об этом. Бабка тебя очень любила, но допустить, чтоб ее квартира ушла чужой крови… нет, этого она не могла.

– Расскажи, каким он был, когда ты его встретила…

Она посмотрела на меня понимающе, как будто не ждала этого вопроса, но была очень благодарна за него.

– Красивым. Высоким. Волосы до плеч, в светло-голубой рубашке и джинсах. Это было ультрамодно тогда! И очень дерзко. У него были такие веселые глаза… Я подумала: вот счастливый человек! Наверное, самый счастливый человек на свете. Он спросил, почему я плачу, а я спросила в ответ, чему он улыбается. Он сказал: «Жизнь прекрасна. Я вот экзамен завалил!» А я сказала: «Что ваш экзамен по сравнению с беременностью, когда ты не замужем!» Вот так и сказала – незнакомому парню… от отчаяния в лицо швырнула свой позор. А он: «Если бы вы были замужем, вы были бы счастливы?» Я сказала: «Да». И он тогда: «Выходите за меня… как вас зовут?» – «Таня». Он взял меня за руку и повел домой. И я пошла. Дура! Я бы пошла и за черта! – Мама никогда не говорила с такой любовью и такой злостью одновременно. – Пусть бы я тогда сиганула с моста в реку, туда мне и дорога… А он бы нашел себе – хорошую, правильную. Чтоб мать его была довольна, чтоб не перебирались сюда, в эту дыру… чтоб жил…

Я молчала. Я падала в колодец, летела вниз, как бабушкин медный браслет.

– Ты ведь… ты… я бы никогда не… но вот посмотрела на тебя, на дуру эгоистичную… не сдержалась! Вот, вот где ты у меня! – Она постучала ребром ладони по горлу. – Вот где ты у меня! Всю жизнь бревно на дороге! То ей учиться хочется. Ну иди, учись. Отучилась – не то… Ходит, щелкает все подряд с этим аппаратом чертовым! И на все – плевать! На меня – плевать! На сестру – плевать! Тебе Катька твоя, дочка зэка, всегда дороже сестры была, дороже матери. Тут дом разваливается, пол гниет, все течет и рассыпается, а ей плевать. Сестра выходит за первого встречного, рожает одного за другим – ей плевать! Вечно где-то шастает, вечно одежда в репьях. Хоть в тринадцать, хоть в тридцать.

– Мам, хватит!

– Конечно хватит. О чем с тобой можно говорить вообще? Все у тебя не так, все у тебя… вывернутое. Даже не спросила, кто твой отец настоящий.

– Мне это неинтересно.

– Конечно! Неинтересно! А что, что тебе, скажи на милость, интересно? – Она ударила кулаком воздух.

– Кто убил Лору Палмер, – сказала я и вышла из кухни.

Все равно он мой папа.

Все равно… я люблю его лучше всех, потому что он – лучше всех.

Я даже пьяным его видела только один раз – после того, как его уволили.

Мама кричала, что какие-то сволочи его «подсидели». Я тогда не очень понимала значение этого слова, но насчет сволочей не сомневалась.

В том году очень рано похолодало. В середине октября выпал снег. Потом, в ноябре, он стаял, и к папиным похоронам всюду была только черная грязь. Даже Новый год мы встречали в черноте. Может, снег ушел потому, что тогда, в октябре, когда он впервые заглянул к нам, никто не был ему рад. Я помню белый двор, белую дорогу к станции и тропку, по которой тянулось несколько цепочек следов. Папа взял нас с сестрой на ту сторону. Он сказал: «Ненадолго заскочим в одно место и сразу домой. Мы быстро. Маме не говорите, хорошо? Мы быстро». Мы перешли пути, прошли мимо страшного кривого дерева, мимо заборов, за которыми иногда слышались разговоры или лай. Мимо нас пробегали собаки и проходили люди, бросавшие в нашу сторону взгляды «все ясно». Мне было ничего не ясно, и эти взгляды пугали. Мы шли очень долго и добрались почти до самого конца той стороны, я даже заметила где-то впереди черный остов сгоревшей хаты. Наконец папа остановился. Забор дома, возле которого он встал, был зеленый, но краска местами слезла, и под ней, как болячка, виднелась ржавчина. Взглянув на калитку в заборе – потом на нас – потом снова на калитку, папа сказал:

– Стойте здесь. Я скоро приду. Никуда без меня не уходите, слышите! Никуда.

Он постучал. Долгое время ничего не происходило, а потом дверь открылась. За ней стоял какой-то мужик с седой всклокоченной бородой. Он был в ватнике, синих спортивных штанах и смешных розовых сланцах. Ничего не сказав, он просто пустил папу внутрь, а мы остались ждать.

В свои двенадцать я знала, что такое ловушка ожидания. Когда ты кого-то ждешь, время тянется очень медленно. Минуты в ожидании разбухают, как хлопья в молоке. Я стояла и смотрела на зеленый забор, на пустынную улицу, потом куда-то вдаль, за поворот, где среди снегов виднелось черное пятно сгоревшей хаты. Сестра мялась рядом. В этом ожидании было что-то мешавшее заговорить. Мы стояли в молчании так долго, что за это время могла родиться и потухнуть целая вселенная – с динозаврами и космическими ракетами. А возможно, прошло каких-то жалких десять минут.

Чем дольше мы стояли, тем холоднее становилось. В воздух как будто по капельке добавляли черноту. Сначала она растворялась почти незаметно, а потом стала густеть.

Я поняла, что мы стоим уже очень долго. Взяла сестру за руку – она была совсем холодная. Сестра часто болела, а в прошлом году лежала в больнице из-за бронхита. Я подошла к железному забору и постучала. Никто не ответил. Я ждала. Сначала слов не было, потом они придумались: «У вас наш папа. Скажите ему, что мы его ждем. Наташа замерзла. Нам надо домой», – а потом так и смерзлись внутри меня в комок, несказанные. Никто не вышел, и я приняла решение:

– Наташ, пошли домой.

– Папа сказал его ждать.

– Папа о нас забыл.

– Папа сказал его ждать.

– Наташ, темно и холодно. Нам надо идти домой.

– Папа сказал его ждать.

– Папа… ушел домой и ждет нас там.

– Он не мог. Он не выходил.

Я нагнулась и посмотрела ей в лицо. Из ее носа уже высунулся белый слизень. Вытерла его платком, сестра пискнула недовольно: