успеваю заметить его. Свет мерцает в моем правом глазу, и звезды вспыхивают, как фейерверк на Четвертое июля. Вкус меди ощущается на моем языке, и я стараюсь не заплакать.

Карлито стоит передо мной, снимая с пояса нож с длинным блестящим лезвием. Гнев на его лице страшнее, чем оружие в его руке.

— Я не знал, кто он такой, когда он подружился со мной в клубе, — говорит он мне. — Ты знала об этом?

Он наклоняется, его лицо приближается к моему, так близко, что я чувствую запах сигарет на его дыхании.

— Ты знала, что он делал, сука? Ты участвовала в этом?

— Нет, — шиплю я с дрожью, уже не от страха, а от чистой, ничем не сдерживаемой ярости. — Он найдет меня. И независимо от того, буду я мертва или нет, он убьет тебя. Так мучительно, так медленно, что ты пожалеешь, что не сделал этого сам.

Он усмехается, проводя костяшками пальцев по моему лицу и надавливая на то место, куда он меня ударил.

— Я с радостью умру, зная, что отнял тебя у него.

— Если ты убьешь меня, мой отец убьет тебя.

— Ты искренне так думаешь? Он оставил тебя здесь со мной, не так ли? Он простит меня, если я зайду слишком далеко.

Его слова жалят, сыплют соль на рану, которая уже кровоточит. Его рука сжимает мою челюсть, но я борюсь с болью, не позволяя ему больше видеть, как я разрушаюсь.

— Думаешь, ему действительно есть до тебя дело? — говорит он слишком близко к моему лицу. — Твоя мать отказалась от тебя, а твой отец бросил тебя, когда ты молила о помощи. Ты — пятно на имени твоей семьи. Ты им не нужен. Твою смерть будут праздновать. А если ты не умрешь, то станешь слишком уродливой, чтобы кто-то мог полюбить тебя.

Его пальцы сжимаются, заставляя мой пульс учащенно биться.

— Я возьму твои гребаные сиськи и разрежу твою киску. Потом я вырежу твое лицо.

Я задыхаюсь, не в силах сдержать наползающий на меня ужас. Кожа на моих руках зудит и щиплет.

— Ты никому не будешь нужна. — Нож приближается и режет мою черную футболку, пока она не разрывается, острый кончик почти пронзает кожу.

Все мое тело сотрясает дрожь, сердце бьется так быстро, что едва не вырывается наружу.

Большими пальцами он полностью расстегивает футболку, обнажая меня перед ним.

— Мм, — стонет он, отступая на шаг назад, чтобы он мог взять кусочки моей души, которые я никогда не смогу вернуть. — Я так долго мечтал увидеть тебя голой. Жаль, что мне придется сделать с твоим телом. Но… — Он делает шаг вперед, кончик ножа упирается в мою грудь. — Ты не оставила мне выбора.

— Ах! — вскрикиваю я, когда первый срез проходит по ареолу.

Порез небольшой, но достаточно глубокий, чтобы кровь сочилась, стекая по моей груди и попадая на обтянутые джинсами бедра.

— Это только начало, Ракель. Лучше привыкай к боли.

Затем я кричу, когда наносится следующий порез.

ДАНТЕ

— Где она, черт возьми? — спрашиваю я мать Ракель, Симону, пока мои братья стоят позади меня на ее кухне.

— Я не знаю. — Она сужает глаза, наклоняя подбородок вверх.

— Ты лгунья. — Я прижимаю ствол своего девятимиллиметрового пистолета к ее челюсти. — Я знаю, что она говорила с тобой до приезда фургона. Я знаю, с чьего телефона она тебе звонила. Это ты сказала Карлито забрать ее. Я должен убить тебя за это.

Я наклоняю свое лицо к ее лицу, мои зубы стиснуты, как у загнанного животного.

— И, если бы я не любил ее, я бы без колебаний перерезал тебе горло.

— Любовь? — Ее смех такой же холодный и мерзкий, как и сердце, которого у нее нет. — О, Боже. Ты так же глуп, как моя дочь. — Она поджимает губы, издеваясь надо мной смехом, словно я жалок. — Любви не существует, мой мальчик.

Я отступаю, не желая находиться рядом с этой безумной женщиной.

— Любовь — это выдуманное чувство, которое мы испытываем, но оно медленно умирает, пока ничего не останется. Ты увидишь это, если когда-нибудь найдешь ее. — Уродливая улыбка появляется в уголках ее рта. — Она знает, кто ты теперь. Я позаботилась об этом.

Я действительно хочу убить ее, но я не позволю ей добраться до меня. Если Ракель знает обо мне, мы разберемся в этом вместе. Но сейчас я сосредоточен на том, чтобы найти ее.

— Меня не интересуют твои уроки философии. — Я поднимаю оружие и упираю его ей в висок. — Позволь мне сделать это предельно ясным. Меня не волнует, что ты женщина. Ты ранила мою жену. Так что либо ты скажешь мне, где она, через две секунды, либо я выбью из тебя это. Если ты не окажешься полезной, мои люди снаружи получили указание перерезать тебе горло и дать тебе истечь кровью на твоем красивом белом ковре.

— Мой муж был прав насчет вас всех, — шипит она с усмешкой. — Вы животные.

Ее связанные ноги дергаются на стуле, заставляя его грохотать по полу.

— Он должен был знать. Он создал нас. — Я выпрямляюсь, продолжая. — Думаю, он должен был думать лучше, чем приложить руку к убийству моей семьи.

— Это не моя проблема. — Она вздергивает подбородок, брови изгибаются в безразличии. — Я не имею к этому никакого отношения.

— Может быть, и нет. — Я сбавляю шаг, глядя в ее жесткие, жестокие глаза. — Но ты не невинна. Ты послала ее к нему. Ты знала, что он с ней сделает, но тебе было наплевать, не так ли? Какая мать могла бы так поступить? Не моя. Она сделала бы все для нас. А твой муж — твоя семья — забрали ее. Они забрали ее у нас всех.

— Я ожидала определенного уровня уважения от своей единственной дочери, — продолжает она, проводя пальцем по краю волос, закрывающих ее лицо. — И она не справилась. Последствия этого — полностью ее вина.

— Ого! Ты злая сука, не так ли? Может, мне стоит убить тебя и спасти от тебя Ракель?

Я не понимаю, как любая уважающая себя мать может допустить, чтобы ее собственному ребенку причинили какую-либо боль. Но похоже, что ей действительно все равно, что случится с ее собственным ребенком. Как такая женщина родила Ракель, хорошего, мать ее, человека, я никогда не пойму. С ней что-то не так.

Она закатывает глаза.

— О, пожалуйста. Ты бы не обидел женщину.

— Ты сука, а не женщина. Ты чудовище, как и твой муж.

Выстрел.