Она сжимала, он рвался, все трепетало. Она вся двигалась под ним, бедра ее играли, зажав его колено. Он готов был своим членом пропороть, распороть ее груди и их воздушный тупик и только удивлялся, как ей не больно! Нужно остановиться!! Но где найти такую силу, чтобы прервать сладчайшее. Окончательно забывшись, он обезумел на ее груди. А грудь все жала, мяла, пленяла, сдавливала и не отпускала, пытаясь совершенно слиться с ним, подлечь… но не обуздать, а дико зажать, поглотив внутрь себя.

Он все еще надеялся удержаться на волоске, так как это был уже не урок, а действие, и она явно не учила, а сама получала удовольствие, двигаясь ритмично всем телом, каждой его частью, что-то шепча и прерывисто дыша.

Вдруг все взорвалось… И волна уже шла, шла, и он не мог вырваться из сладкого плена ее груди, да и ни за что не хотел, ствол ощущал неведомую болезненную истому и напряжение, головка начала дико дергаться, словно безумная. И в этом диком последнем сжимании, объятии грудей и его рывке он почувствовал, как из него бешеными толчками стала вырываться лава, которую уже он не мог сдержать. Никакими усилиями. Да и не пытался.

Она накрыла его дергающуюся головку ладонью. И нежно-нежно погладила. В этом поглаживании было какое-то сожаление… И глубоко, глубоко вздохнула. Вся ее грудь была совершенно мокрой. Она взяла край простыни и стала аккуратно, осторожно и заботливо вытирать его, потом свою грудь и возбужденные учением-трением соски.

Они оба перевели дыхание. Она продолжала вытирать его и, делая эти поступательные, отирательные движения непреднамеренно, вдруг ощутила… Август не поверил, но он был возбужден опять. Так же сильно, как первый раз. Томиле понравился его юношеский темперамент. Он стеснялся, находясь в ее руках. Она отпустила его на свободу. И легла.

— И последнее, что я покажу тебе сегодня ночью… Что, наверно, в детстве вы делали друг другу… Это такая ласка. Только не удивляйся: я возьму твою прелесть в ротик и поцелую, а потом отпущу.

Она наклонилась быстро и, прежде чем Август успел что-либо понять или сообразить, стремительно и нежно взяла полностью его головку в свой рот. Втянула и сделала несколько движений. Он чуть не взревел от восторга различных чувств. Вовремя вспомнив, что это урок, и она — учительница.

Август был еще не обрезан и головка была самой чувствительной, нежной и возбуждаемой частью тела. Она неохотно выпустила ее на воздух.

— Я не могу, к сожалению, двигаться дальше, а то ты опять… станешь мокрым. Это сильно возбуждает. — Она подумала. — Это будет считаться неправильно, если я продолжу, и нехорошо. Так как здесь тебе учиться нечему… Ты должен получать удовольствие. Но я хочу, чтобы ты научил этому ее.

— Спасибо, — вымолвил Август.

Она улыбнулась в темноте.

— Но я еще раз покажу тебе, как она должна двигаться головой. А ты научи ее — только до конца! — как это делать. Чтобы тебе было всегда приятно.

Она мягко взяла его член в руки и потянула головку к своим губам. Нежно обхватила ее ртом и стала делать мягко-властные заглатывающие движения. Август чуть не взорвался от редкого удовольствия, и единственное, что каким-то чудом удержало взрыв, это то, что он находился у нее во рту.

Август резко вырвался из ее языкового плена и, как маленький, прижался к ее обнаженной груди, дрожа от желания и возбуждения.

— Я знаю, малыш, я знаю, тебе и ему очень хочется. Но нам нельзя… Давай еще раз повторим уроки — снизу.

Она легла навзничь, раздвинула достаточно ноги и опустила его бедра на свои. Потом быстро направила его головку, и он воткнулся в сладчайшее маленькое пространство, перекрытое у входа тонкой пленкой гипюра.

Она обхватила его ушко губами и зашептала:

— Войди, только чуть-чуть, не бойся, ты же учишься!.. Это можно.

И неожиданно она вдавила его бедра в себя. Август не ожидал такого хода. Он дернулся и с ужасающим восторгом ощутил, что его головка, о, Боже, вошла внутрь, что-то сдвинув, вдавив и смяв. Там…

Он был уже в ней как минимум на два сантиметра и ствол его продолжал сладкое погружение. Неизведанная сладчайшая истома сковала его пах, бедра, тело и парализовала. Он боялся пошевельнуться. Чтобы не проткнуть сосуд! Из чужого хрусталя.

— О, входи, войди, — молила она. — Это естественно. Не бойся, сладкий, я твоя родственница.

Он попытался рвануться, в ужасе от происходящего, назад, но она цепко пленила его половинки и настойчиво нежно потянула на себя. Он невольно погрузился еще глубже и впервые почувствовал, как она затрепетала, вздыхая полной грудью, упирающейся в его грудь, и сильно задрожала всем телом с ног до головы. Это была божественная дрожь. От нее одной, даже не шевелясь и не двигаясь, он мог взорваться и разорваться на тысячи частей. Он испуганно дернул свой клинок назад, она дала ему практически выйти и снова пленила его бедра и что было силы втолкнула их назад. Он вошел — на две трети члена!

— О да, о да… — застонала она и резко, вращательно двинула бедрами, на которых он лежал. Его орудие откатилось полностью назад от неожиданного непривычного движения, и в следующую же секунду ее сладчайшее отверстие насело на него — практически до упора, захватив до конца в себя. Когда ее бедра опустились вниз, взрыв удержался чудом на самом кончике острия…

— Ну же, малыш, мы оба сейчас взорвемся. Все можно, рванись… и научись, — призывала она страстным голосом с легкой хрипотцой.

Он рванулся, только в обратную сторону. Он не мог преступить родственных рубежей. И как ни сжимала она призывно его бедра, толкая, дальше входить он не осмелился. Это и так было глубоко и сверх всех его ожиданий.

Он выскользнул из плена смятого, влажного гипюра, из сладчайшей расщелины, и только сейчас сообразил, что был в ней голой, неприкрытой головкой, она успела сдвинуть трусики вбок… И едва почувствовав ускользающего нижнего «августа», Томила зажала бедрами его головку и закрутила ими так — о, она была мастерица! — что