с толчеей, ярыжками, выпивкой, лунным бюстом жены трактирщика на посошок. Разумеется, выбалтывая такое, он нередко за­служивал не самый лицеприятный титул — балабола. У скучных людей даже сны скучные. Он играл по партитуре прошлого — партитуре камней, проселков, пейзажей, никем, кроме него, не читанных книг (помню, захлебывался, что раздобыл в Цюрихе псалтирь на ретороманском 1701 года, с записями мушиным почерком, жалующимися на колики, и перечнем целебных трав, включая состав для любовной силы), а в Новгороде, пособляя стариннораскапывателям, он первым выхватил из суглинка дощечки астролога (XIII век!), теперь они в тамошнем музее (было бы наивно искать его фамилию в сопроводительном провенансе). Обожал Соловки. Один послушник — Саша-мало-каши — прыгал и трясся от счастья, видя Вернье. Конечно, Саша был с придурью. Но при виде других не прыгал. Что это? Детское чутье? Радость земли?

Помню, обмолвился, что хотел бы навалять книгу что-то вроде «Истории людей и вещей» — в тысячу страниц, а лучше — в десять тысяч. Новая «Маха­бхарата»? (Самому прототип увиделся в «Афонском патерике» — «Война и мир», умноженная на два). Теперь я понимаю, что объем — не блажь, а зеркало, равное жизни. Не написал ни строчки. Начать не трудно, вот довести… При том, что был портфель из страусиной кожи — «Дремлет Москва, словно самка спящего страуса» — в пупырках, как куриная, — показывал — красота сомнительна, но прочность безупречна, — презент поклонницы с угорелыми глазами — дары он принимал легко, тем более, как она мурлыкнула, с намеком на неутомимую ходьбу следопыта, словно страуса, или с намеком на неутомимую любовь? — от страуса, надо полагать, не убежишь), итак, повторяю, портфель с биографиями мира, хорошо, полумира (на остров Пасхи страус не довозил — они не океано­плавающие — и с Огненной Землей поставьте прочерк — вообще Латинская Америка не его страусок, хотя, как сказать, белый генерал Николай Эрн, брат московского философа, создатель войска Парагвая, стал поводом для получасового монолога; а собор в Лиме? — если не путаю — его далекая любовь, праздник туземной фауны, весь в черепахах). Он доставал из портфеля гирлянды библиотечных карточек (какой из библиотекарш пришлось платить взаимностью?): Вилла д’ Эсте (Нептун, Рометта, Дорога ста фонтанов — шампанское воды пусть сами дегустируют, не страшно, если пошипит живот), лабиринт гробниц Вестминстера, темные аллеи Сент-Женевьев — другого брата отца искал, но так и не нашел — могилу утилизовали еще в 1960-е за невнесенье платы, — всех нас в конце концов утилизуют, — его оптимистический рефрен, — но дабы не чересчур вгонять в печаль подопечных одалисок, на карточках — треугольники из прерафаэлитов и натурщиц — я так и вижу его взгляд патрицианских искорок — у женщины любой социальной страты при слове «натурщица» кружится голова: сердцем гения играть — не то же самое, что «профессионально состояться» и т.п. (наверняка в такие моменты напевал из Эдит Пиаф «La vie en rose», над Истрой напевал, во всяком случае, даже у Раппопорт глаза на мокром месте, а Танька кричала, что пойдет топиться).

Таньку иной раз тянет давать советы — в «Прекрасной эпохе» я должен был объяснить «секрет Вернье» — «У тебя не получится, конечно» («Ну да, ты же по нему голодная, не по мне» — не стал травмировать). Но, в самом деле, в чем? Талант рассказчика? импровизатора? гипнотизера? машина эрудиции? тембр голоса? (Раппопорт тиснула статью, где доказывалось влияние мужского тембра на женскую чувственность. Хрипотца, нижние ноты… А если голос пищит дистрофиком, она не оседлает вас — боязнь раздавить? Голос Вернье психоаналитичка именовала «маскулинным медом» — звучит, правда, неаппетитно, но научная терминология всегда звучит неаппетитно). Тогда мужская, хм, красота? Об этом пусть глаголет Дима Наседкин (спасибо, Вернье не представился случай зреть результат моих педагогических, даже не педофилических, экспериментов), зато я сразу вспомнил ниточку шрама над правым веком — в двенадцать лет Андрей скалолазал по водонапорной башне в Нахабине, вековой старухе, — на верхнем ярусе, говорил, и ветер вековой. «Напиши про золото загара на его лице — память странствий» (снова Танька) «И что сердце равнялось земному шару, а не клопу» (намек на Каплонь, понятно). Может, секрет в падёже знатоков? О, не переведутся до Страшного Суда, защита диссертации среди апокалиптических развалин — почему бы нет? — день, час, шажок науки, банка пищевого концентрата. Хоть по фаюмскому портрету, хоть по прерафа­элитам. В той же Британии пяток специалистов возможно наскрести плюс чокнутая дилетант из отставных учительниц (типаж межконтинентальный); я лично знаю двух, Джефф трех, а его Грейси, которая сама «девушка, приснившаяся прерафаэлитам» (Джефф увалень, но так сказал), утверждает, что наипервый дока почему-то в Монреале — нет, временно, сбежал подальше от супруги, просто та раньше от него сбежала, к тому же он заика (отсюда трудность популяризации). Вот-вот. Взрослая жизнь умещается не на тысяче страниц, а на десяти, — или на одной? Червячок души так мал, что не разглядишь. Дело не в снобизме (воздушный поцелуй Каплонь), мы — эпизод, не более. Жаль, будущий Ле Гофф (король медиевистики) не напишет о нашем «поколении» то, что написал о зачуханном (как будто бы) Средневековье — «они ликовали». Один Вернье ликовал. Уильям Моррис любил Джейн Моррис, а Джейн Моррис любила Уильяма Морриса, но все же любила меньше, чем Данте Габриэля Россетти, который, конечно, любил Уильяма Морриса, но больше любил его жену — Джейн Моррис, он любил ее так же сильно, как любил Элизабет Сиддал, свою жену, пожалуй, даже сильней, а Алексу Уайлдинг, Фанни Корнфорт etc. любил чуточку меньше, правда, иной раз Алексу и Фанни любил чуточку больше, если Элизабет, скажем, в отъезде, а когда Элизабет умерла, Джейн, наоборот, была полна сил, к тому же Джейн была утонченней Алексы и Фанни, во всяком случае, в любви к ним он был не столь постоянен, как к Уильяму, поскольку к Уильяму чувства всегда испытывал ровные, уф. А Вернье любил Джейн, Уильяма, Данте Габриэля, Элизабет, Алексу, Фанни etc одновременно и еще, без счета, других (здесь бы и пригодилась тысяча страниц), даже когда лица неразличимы, как, например, в Александрии римские статуи (музейчик Восточной гавани), которые подняты из моря, умыты временем, почти исчезли, с каждым касанием воды отдавая свою личность векам, перешли в состояние сна, но пусть во сне лицо затуманено, ты все равно знаешь, кто перед тобой. Разве что чокнутая учительница чувствует схоже, но не решается повествовать — поймут превратно.

Там, в портфеле (в