Вобрав в сознание эту сцену, Мелоди неосознанно стала накладывать поверх представших перед ней знакомых лиц иные, неизвестные образы. На лицо Пита она наложила доброе «лошадиное» лицо человека по имени Джон Рибблздейл, а поверх лица Стейси – встревоженное, слегка обрюзгшее, но все равно несомненно красивое лицо Джейн Рибблздейл. Резвившиеся дети преобразились в малыша по имени Эдвард Томас, лысенького, сморщенного и словно только что родившегося, и в прелестную маленькую девочку, которую звали Эмили Элизабет, лицо которой Мелоди пришлось придумать самой, поскольку ни одной ее фотографии не попалось. Еще она увидела печальные, потускневшие лица родителей – уже других, тех, что спасли ее из пожара, – а также человека по имени Кен, доброго и красивого, каким она его и представляла, с лицом, напоминающим Иисуса Христа. Это была ее семья, настоящая ее семья. Не эта вот, одолженная ей по дружбе семья, в которой она косвенно существовала последние восемнадцать лет, и не то крохотное семейство, что она создала себе самой, состоявшее лишь из нее и Эда, – а другая семья, очень большая, которая принадлежала исключительно ей; семья, имеющая свои корни, а еще – великое множество рук, ног, голов; семья, разбившаяся на куски и разнесенная безжалостным ветром по всему миру.

Это и должно было стать ее настоящей жизнью, подумала Мелоди, этот насыщенный, бурлящий и гудящий людской водоворот родственников, со всеми их недостатками, странностями и причудами. Однако, когда она была еще слишком маленькой и несведущей в жизни, чтобы что-то понять или хотя бы запомнить, случилось нечто печальное и непоправимое, и вот она очутилась здесь – в подвешенном состоянии, между тем миром, который она, казалось бы, хорошо знала, и тем, что могла бы узнать, сложись у нее все иначе. Мелоди вновь посмотрела на Пита – такого большого и сильного, доброго и застенчивого, – и подумала о том человеке, что погиб двадцать семь лет назад на одной из американских автострад, спеша, чтобы забрать ее к себе. И больше всего на свете ей захотелось сейчас того, чтобы этот человек, в своем лучшем костюме и ботинках, вошел в дверь и, улыбнувшись ей, сказал: «Привет, Мелоди, где ж это ты столько пропадала?»

Вечеринка гремела до ночи, когда у Клео ее тугие жгуты на прическе уже распустились в лохматые рыжие пряди, а подводка с тушью смазалась в серую дымку вокруг глаз. Наконец Мелоди села в вызванное ею такси и с облегчением вздохнула. Эд с ней не поехал – его пригласили в дом к Стейси продолжать празднование, – и Мелоди была очень рада остаться одна. Водитель оказался азиатом и по дороге в основном молчал. Размякнув от душевной атмосферы семейного праздника, Мелоди вытащила из сумочки мобильник и открыла последнее сообщение от Бена, которое она уже прочитала в поезде по пути в Бродстерс. Перечитав еще раз, она представила самого Бена. Как чудесно подходило ему это имя! Милый, добродушный Бен. Добряк Бен, улыбнулась Мелоди. И тут она живо нарисовала в воображении, как он дожидается ее у нее в квартире, вольготно рассевшись на диване и коротая время с книжкой (ей почему-то показалось, он из тех людей, что любят почитать). Представила, как он вскидывает голову, заслышав в прихожей ее шаги, откладывает книгу и, улыбаясь, спрашивает: «Ну, как ты? Как прошел вечер?» И как она, избавившись наконец от этих дурацких туфель, пристраивается на диване рядом с ним и, положив голову ему на крепкое плечо, отвечает: «Чудно, просто чудно! Хотя все же жаль, тебя там не было». И в этот миг, впервые за всю свою взрослую жизнь, она ощутила в себе некую лакуну, пустующее пространство – место для еще одного человека в своей жизни. И Мелоди поняла, что вскоре, когда она точно будет знать, кто она такая и откуда, она непременно нажмет кнопочку «Ответить» и предоставит дальнейшее судьбе.

А пока она «усыпила» телефон и, положив его на колени, обратилась к мелькающим снаружи видам.

Где-то там, среди неоновых огней ночного субботнего Ист-Энда, что яркими сполохами вспыхивали на ее лице сквозь окошко такси, – где-то там была девушка по имени Эмили, которая приходилась ей сестрой. И где-то был молодой человек по имени Эдвард, которого ее мать выкрала у его матери. И где-то там – возможно, даже в этом вот турецком ресторане – сидела женщина по имени Жаклин, которой довелось прожить два года с ее отцом. И где-то там, может статься, была и другая женщина – по имени Джейн, – та, что дала ей жизнь.

За последние несколько дней Мелоди снова и снова перечитывала ее историю, перебирая скопированные в библиотеке заметки, так что они уже затерлись под ее неугомонными пальцами, и теперь ей было известно почти все. Мелоди знала, что происходило в ее жизни с четырех до семи лет, но до сих пор оставалась в неведении, что было до этого. Как и не знала того, что случилось дальше. Что за хитрый виток судьбы занес ее в тот Бродстерский сквот – и как она в итоге очутилась на глухой кентерберийской улочке с парой чужих ей людей, которых она называла мамой и папой?

1980 год

В мотоциклетной коляске Кен повез ее повидаться в тюрьме с мамой.

За минувшие месяцы Кен потратил немало часов, всячески улещивая и убалтывая тетушку Сьюзи, и теперь она уже не твердила, что он «совсем неподходящая компания для малого дитя», а, напротив, считала его «чудесным молодым человеком» и даже «душкой». Она разрешала Кену каждое утро отвозить Мелоди в школу и после доставлять ее домой (особенно после того, как их попытка дойти до школы пешком была испорчена тем, что множество людей на улице при виде девочки останавливались и, глазея на нее, громко, с театральной выразительностью перешептывались: «Это она! Дочка той самой Похитительницы младенцев!»), и два раза в неделю позволяла ему сводить Мелоди в кафе-мороженое Морелли или забрать к себе домой, попить чаю с Мэтти и Сетом.

Когда их впустили в зал для свиданий в тюрьме, мама сидела в большом узорчатом кресле с пластиковыми чехлами на подлокотниках. Мелоди с Кеном сели на стоявшие рядом табуреты, выпили воды из пластиковых стаканчиков.

– Ну, как ты, дорогая? – спросила мать.

– Я – отлично, – ответила Мелоди, стараясь не поддаться брезгливости от столь странного вида и поведения матери.

Кен объяснял ей, что маме дают какие-то специальные лекарства, чтобы она перестала так горевать, и что, возможно, Джейн покажется им немного не в себе. Но Мелоди никак не ожидала, что та будет такой опухшей и какой-то посеревшей. Лицо ее было тугим и лоснящимся, а глаза казались маленькими и заплывшими – точно изюминки, потонувшие в тесте. Волосы были убраны назад в засаленный хвостик, а облачена была мать в серую тюремную робу, делавшую ее похожей на дворника. Но самым ужасным казалось то, что Джейн накрасила губы помадой – точнее, небрежно мазнула их розово-персиковым цветом. Прежде мама Мелоди крайне редко пользовалась помадой, и девочка поняла, что та накрасилась помадой, потому что: а) была сумасшедшей и б) Джейн казалось, будто это ее украшает – чего на самом деле не было и в помине. От этого она просто выглядела распухшей, засаленной, умалишенной женщиной с накрашенными губами.

– А в школе как дела?

– В школе тоже все отлично.

– С тобой там хорошо обходятся?