– Да, – кивнула Мелоди. – Даже Пенни.

– Пенни? – удивилась мать. – А я ее знаю?

– Вряд ли. Я тебе не рассказывала о ней, потому что боялась, что ты пойдешь и устроишь скандал. Она не один год меня дразнила – и насчет того, что мы с тобой живем в сквоте, и насчет Кена и всего прочего. Но с тех пор как ты украла ребенка, она стала ко мне нормально относиться.

– Вот и славно, – рассеянно кивнула Джейн, как будто даже довольная тем, что избавила Мелоди от неприятных знаков внимания Пенни. – А как вы поладили с тетушкой Сьюзи?

– Хорошо, – ответила Мелоди, разглядывая завиток узора на истертом аксминстерском ковре и думая, что он немного смахивает на лицо индейца. – Теперь она иногда даже готовит мне нормальную еду. А еще она купила мне на Рождество наряды. Очень красивые.

– О, как это мило, – отозвалась Джейн. – Ну, я рада, что все так устроилось. А она передала тебе подарок от меня?

– Да, – кивнула Мелоди, вспомнив хорошенькую, но слишком уж малышовую обезьянку-шимпанзе, которую доставили по почте через три дня после Рождества в обтрепанной и неаккуратно завернутой посылке, а также записку, в которой говорилось: «С любовью от мамы (и от Санта-Клауса)», хотя ей давно уж было известно, что никакого Санта-Клауса не существует. – Спасибо.

– Прости уж, что немного припозднилась, но здесь так трудно собраться что-то сделать. Так много, знаешь ли, всяких правил, распорядка.

Джейн рассмеялась и хотела положить свою ладонь ей на голову. Увернувшись от ее руки, Мелоди подумала, как бы поскорее оттуда уйти. Эта сидящая перед ней женщина была не ее мать. Она не была ни той матерью, что жила с ней когда-то в Лондоне, у которой была работа, которая искренне и громко смеялась и питала любовь к ромовому пуншу; ни той матерью, с которой они жили в Бродстерсе, – меланхоличной и печальной, и совершавшей разные оплошности из-за хронической погруженности в себя – способной забыть, к примеру, напоить дочку чаем. Эта женщина в тюремной робе была каким-то жалким подобием ее матери. А точнее – эта женщина казалась ей просто тюремной робой, в которой отсутствовал сам человек. Эта женщина была пустой.

– Ну, а ты как, Кен? – повернулась к нему женщина, устремив на Кена свою пугающую, неестественную улыбку.

– Хорошо. В общем, все нормально.

– А как там остальные? Как Грейс? Мэтти?

– Нормально. У всех все хорошо.

На какое-то мгновение повисла тишина, и Мелоди быстро оглядела зал для свиданий. Она оказалась там вовсе не единственным ребенком. В этой тюрьме содержались только женщины, так что довольно ко многим из них приходили повидаться дети. У самого окна сидела девочка почти что одних лет с Мелоди, с младшим братиком примерно двух лет. И у их матери не было такого странного, безжизненного взгляда, как у Джейн. Их мать все время плакала, пытаясь в то же время храбриться. У их матери в руке был скомканный бумажный платок, и она все норовила пожать обоим детям ручки. Их мать с очевидным ужасом воспринимала то, что ей приходится общаться со своими детьми в этом тюремном зале.

Мелоди поглядела на руки своей матери. Они были очень бледные. На одной из выступающих наружу вен виднелись синяк и маленькая, заросшая коркой ранка.

– Что это у тебя? – спросила девочка.

Мать рассеянно посмотрела на свою кисть.

– Что? А, даже не знаю, наверное, от укола. В этом заведении все время чем-то колют. Если что-то не лезет в пищевод, значит, закачают через вены. – И она рассмеялась, как-то совершенно невпопад.

Умолкнув, Мелоди немного выждала, надеясь, что, если она затихнет, мать что-нибудь все же скажет об отце, однако Джейн о нем и не вспомнила. Вместо этого она улыбнулась Кену и спросила:

– Ну, и как там остальные? – словно забыв, что она об этом уже справлялась.

– Тебе сообщили? – нетерпеливо перебила ее Мелоди. – Ты уже знаешь про папу?

– Да, – ответила Джейн. – Это очень и очень печально. А ведь для тебя, – озадаченно поглядела она на Мелоди, будто ее вдруг осенила какая-то догадка, – это, наверное, очень большое горе. Верно?

Мелоди угрюмо кивнула.

– Но знаешь, ему, во‐первых, вовсе не следовало туда ехать. Не надо было тащиться за ней в Америку, бросать свою работу, свой хлеб, свою дочь – просто чтобы день-деньской там прохлаждаться у бассейна.

– А тебе, – закричала в ответ Мелоди, – не надо было красть чужого ребенка и заставлять папу сюда за мной ехать!

– Ну, – тихо и задумчиво сказала Джейн, – возможно, и не надо было. Но теперь мы все расплачиваемся за свои ошибки, не так ли? – произнесла она со столь великим глубокомыслием, словно в их жизни не творился сплошной хаос, сумасшествие и непрерывная трагедия, а учинялось нечто вроде небесного правосудия.

Когда спустя десять минут Мелоди с Кеном покидали зал для свиданий, у нее не возникло желания ни обняться с матерью, ни даже поцеловать ее в щеку. Ей хотелось лишь поскорее забраться в мотоциклетную коляску Кена и ощутить разгоряченной кожей холодящий встречный ветер. Ей хотелось ощущать себя чистой и незапятнанной, чувствовать себя на свободе. За последние годы с Мелоди много чего произошло, и теперь она с трудом вспоминала ту трехлетнюю девочку в желтой спальне ее ламбетского дома. У нее осталась довольно смутная память о похоронах и о человеке со смешными волосами, и еще более стершееся воспоминание о своем присутствии в доме, когда у матери начались роды. Как большинство детей, Мелоди жила в основном настоящим и будущим, лишь изредка, этакими случайными наскоками, вспоминая минувшие годы. И она была уже достаточно взрослой девочкой, чтобы понимать: ей никогда больше не вернуться к прежней, нормальной жизни с отцом и матерью, а то, что ждало ее впереди, виделось ей чем-то неожиданным и пугающим.

Не было никакого смысла ворошить минувшее и думать, как могло бы все сложиться. Определенно, того, что могло бы быть, уже никогда не будет, а потому главное, что тревожило Мелоди на сегодняшний день, – это разрешит ли ей та тетя из социальных служб жить вместе с Кеном и Грейс, спася тем самым от пропитанного Иисусом Христом существования у тетушки Сьюзи с ее невыносимо жарким центральным отоплением. Мелоди не стремилась к идеальному выбору, ее вполне удовлетворяли и вторые места.

Но даже и этого варианта ее безжалостно лишили в тот же вечер. Пока мотоцикл Кена кружил по дальним проселочным дорогам, направляясь обратно к побережью, в доме у тетушки Сьюзи происходило нечто ужасное. Нечто такое, что еще раз должно было вырвать нежную судьбу Мелоди из ее рук и бросить на волю ветрам.

– О господи, увози ее, Кен! Сейчас же увози! – Тетушка Сьюзи, мертвенно-бледная, в летнем платье и сандалиях, кутаясь в покрывало, стояла снаружи дома. – Ради всего святого, не дай это увидеть!

Но было поздно. Мелоди все уже увидела.

Весь фасад аккуратненького, кремового цвета бунгало тети Сьюзи был сверху донизу вымазан белой и красной краской, и можно было прочитать: «Насильническое отродье!», «Проклятое дитя!», «Кровь не водица!» Но хуже всего было то, что парадное крылечко дома было разнесено, как будто взрывом.