Серверы Библиотеки Конгресса известны своей медлительностью, особенно при удалённом доступе, но наконец окно браузера наполняется результатами поиска.

Контракт Харлана Паркера, где Эдмунд Уиттен упоминается как субподрядчик. Телеграмма Х. Паркера Гарольду Спиваку: «Со мной водитель – ветеран Великой войны и старый друг, Эдмунд Уиттен. Он же Кролик». Объявление из газеты «Мемфис-Реджистер» о пропаже человека, датированное первыми числами августа и отправленное Харланом Паркером в июле 1938 года.

И всё.

Тогда Кромвель ищет «Эдмунд Уиттен» без уточнения года.

Личное дело из ФБР за февраль 1934-го, рассекреченное в семидесятых и оцифрованное в 2006-м, где о Уиттене говорится как о сочувствующем коммунистам, а возможно – и шпионе.

Больше ничего.

Ни свидетельства о смерти, ни некролога. Но ведь архивы неполные – возможно, Уиттен дожил до преклонного возраста, но, если соответствующая газета не оцифрована, Кромвель об этом никогда не узнает.

Тогда, потерев подбородок, он вводит: «труп в реке Обион», 1938.

Один результат – отрывок из номера «Дайерсберг-Клэрион» за 22 июля: «Как сообщил прессе помощник шерифа округа Дайер, на берегах реки Обион, за пять километров от места, где она сливается с Миссисипи, обнаружен труп мужчины, личность которого невозможно установить ввиду поздней стадии разложения. Сейчас тело находится в морге округа Дайер, где будет погребено на бедняцком кладбище. Всех, кому известна личность погибшего, просим сообщить Майку Хансону, в Департамент шерифа округа Дайер».

Кромвель хватает телефон и звонит Хэтти, но ему отвечает автоответчик. Он снова звонит, и на этот раз она берет трубку:

– Чего? Я только что легла.

– Ты должна кое-что увидеть.

– Кром, только не…

– Хэтти, чёрт побери! – Кромвель вспоминает Вивьен. Вспоминает Мэйзи. – Кажется, Харлан Паркер убил своего водителя.

– Серьёзно? – Хэтти явно сомневается.

– Да.

– Дай мне пару часов. Я собираюсь в спортивный зал в отеле. Надо держать форму.

– Да, когда тебе удобно, – отвечает Кромвель. – Вряд ли он станет более мёртвым за это время.

Он выходит в коридор и извлекает лёд из стоящего там гудящего автомата. Кромвель не понимает, где он – то ли от бессонницы, то ли от онейрической исповеди Паркера. Безликий, голый коридор с фабричным ковровым покрытием и равномерно расположенными на стенах энергосберегающими лампами все тянется и тянется, будто Кромвель видит себя в зеркале с эффектом бесконечности. Зеркальная рекурсия наводит на людей ужас, но он знает: дело не в том, что одно и то же изображение повторяется бесконечно и уходит всё дальше и дальше, пока не исчезает, – дело в том, что человек, угодивший меж зеркал, оказывается в непосредственном фокусе, и вокруг – ничего. Вернувшись в свой номер, Кромвель бросает лёд в раковину, наливает туда холодной воды и окунает лицо. Холод кусает кожу. Кромвель открывает глаза, подражая Паркеру, но не видит ничего – никаких откровений, никакого понимания. Лёгкие набухают, умоляя о воздухе. Кромвель выныривает, думая о Харлане Паркере, о том, что тот написал о событиях на ярмарке у Обиона, о матери Паркера.

Кромвель долго стоит посреди номера, обтекая водой, сжимая и разжимая ладони и не зная, что делать. Потом медленно одевается, надевает пальто и выходит на короткую прогулку, чтобы развеяться. Он целые сутки сидел над дневником и слушал пластинки, что, несомненно, действовало на Кромвеля плохо.

Он выходит из отеля – на улице до сих пор холодно, а теперь ещё и темно. Кромвель плетётся по главной улице, широкой и пустой, от ярко освещённого отеля и его окрестностей в район, знавший лучшие дни. Идёт мимо пустого одноэтажного торгового центра и большого квадратного здания с разбитыми окнами, похожего на бывшую фабрику, – Кромвель слышал, что раньше Миссури был крупным промышленным центром, но, хоть убей, не помнит, что здесь производили. За этим следует квартал с тёмными домами, потом – очень тихий промышленный парк с металлическими зданиями, на которых висят таблички: «Обивочные материалы „Вернор-Бразерс“», «Аудиовидеопрокат „Мегаватт“», «Мини-склад „Сентервью“». На дороге очень мало машин, и небо затянуто облаками, так что звёзд не видно, а между фонарями совсем нет света.

Как это часто случается во время ночных прогулок, внимание Кромвеля направляется вниз, к его собственным ногам. Он следит за своими шагами и движениями своего тела, чувствуя, как учащается сердцебиение.

Вдруг Кромвель понимает: жилые кварталы и промышленный парк остались позади, и теперь по обе стороны дороги – поле. «На Среднем Западе нередко встречается такая смесь города и ферм, – думает он, – где жилые кварталы целуют остатки полей. Интересно, что здесь сажают? Где ферма?» Он оглядывается – за его плечом виден последний фонарь: крошечная искра, потерявшаяся в ряду тёмных деревьев. «Я вообще в черте города? Как я зашёл так далеко?»

Кромвель оглядывает щетинистые борозды прошлого лета в темноте и внезапно замирает, увидев бледный белый силуэт.

– Здравствуйте, – окликает он. – Вам нужна помощь?

Одежда силуэта – ребёнка? женщины? Трудно сказать – развевается на ветру. Кромвель сходит с дороги и, оступившись в темноте, падает ничком. Поднявшись с твёрдой замёрзшей земли, он чувствует, как холодный ветер обжигает ссадины на голенях и ладонях, которыми Кромвель затормозил своё падение. Дыхание вылетает белым паром.

Силуэта нет.

Кромвель чувствует, как становится маленьким. В облаках над ним попадается разрыв, через который на миг выглядывает россыпь ярких звёзд, отбрасывающих синий свет. Вдали слабо слышится чей-то смех, который тут же заглушает собачий лай.

Взглянув на небо, Кромвель видит зев среди облаков, видит звёзды за ним и ощущает, какое же незначительное место занимает сейчас в мире, стоя ночью посреди незнакомого поля, вдали от всего, что знал и любил за свою жизнь.

Он медленно разворачивается и через час возвращается в отель.

Войдя в номер, Кромвель ложится на постель, думая о пустом, лишённом чувств освобождении, которое несёт с собой сон. Димедрол не принимает. Раньше он часто дремал – даже на работе иногда мог прокрасться на парковку, откинуть назад сиденье в своей «тойоте», закрыть глаза и чувствовать, как дыхание замедляется, позволяя сну на короткое время собой овладеть, и чувствуя себя освежённым после. Но это было до его связи с Вивьен. Тогда он и потерял эту способность, в номере отеля, очень похожем на этот. С того момента, когда его член проскользнул внутрь Вив и она подалась назад, чтобы ему было удобнее, каждый раз, когда Кромвель закрывал глаза, их пронизывал и заволакивал туман вины.

Он снова берёт дневник и в ожидании Хэтти начинает читать.

8 июля 1938 г.

Телеграмма «Вестерн-Юнион», Харлану Паркеру