Дело было к вечеру. Стемнело по-осеннему рано, в доме зажгли керосинки. Мне тоже принесли пузатую лампу и сообщили, чтобы я не стеснялся, взял что-нибудь почитать в библиотеке. Но я, устав от приключений, решил лечь спать. Ухнул на воздушную перину, с блаженством уткнулся носом в накрахмаленную и холодную подушку и укрылся с одеялом головой.

Проснулся я утром от легкого, но настойчивого стука в дверь. Потянулся, зевнул и нехотя выполз из теплой кровати. Передернулся от прохлады воздуха и, сунув ноги в дубовые и стылые тапки, прошаркал до двери.

А за дверью находилась девчушка лет пятнадцати. Из прислуги видимо. Широко распахнув дверь, вопросительно воззрился на нее. А так как я был в одних лишь кальсонах, то девчушка вспыхнула пухлыми щечками и, опустив голову, быстро пробормотала:

— Вас просят спуститься на завтрак.

И убежала, не забыв искоса бросить взгляд на мой голый мускулистый торс. Я лишь удивленно проводил ее взглядом и уже в пустоту пробормотал:

— А умыться?

Что ж, пришлось спускаться вниз с немытой рожей. Но прежде оделся и сбегал до клозета, что одинокой будкой торчал в углу двора.

Комнату для приема пищи я нашел сразу же. Самая большая в этом доме, с широким овальным столом по центру и с десятком крепких стульев по окружности. И за столом уже сидела моя спасительнице Мария Степановна и какой-то неизвестный мне мужик под пятьдесят лет с окладистой с проседью бородой и с тяжелым внимательным взглядом. А рядом с мужиком, виновато опустив голову, сидел тот самый лихой парнишка, что сбил меня могучим вороным конем.

— Утро доброе, — поздоровался я, слегка неуверенно. Как я понял, мужик с бородой был главой семейства.

— И вам доброго утречка тоже, — охотно откликнулся мужик и поднялся со стула. — Меня зовут Степан Ильич… Мальцев, — он подошел ко мне и протянул руку.

Я, в свою очередь, представился тоже.

— Рыбалко Василий Иванович.

— Что ж, рад встрече. Прошу присаживаться, у нас завтрак в самом разгаре, — и широкой мозолистой ладонью он показал мне на стул. И сам он вернулся на свое место и продолжил уничтожать поданное горячее.

— Мне моя Маришка рассказала о вчерашнем происшествии. Вы и вправду неважно выглядите, — сообщил он, после того как прикончил последний блин на своей тарелке. — Я должен перед вами извиниться за своего лоботряса.

— Ну что вы, не стоит, — любезно попытался принизить значимость случившегося и легко коснулся повязки на лице. — Все произошло случайно.

— А я и не сомневаюсь, что это было случайно, — охотно согласился Степан Ильич, вытирая жирные руки о полотенце. — Если бы это было специально, то я б Петьку собственными руками задавил. А так просто выдеру его — с неделю на пузе спать будет, — пообещал он и многозначительно повернул голову к своему нерадивому отпрыску. А тот еще больше склонил голову над полной тарелкой каши и, казалось, забыл как дышать.

— Ну, бать… — попробовал он было возразить, но отец звонким подзатыльником его осек.

— Молчать! Ешь давай, чего носом кашу пашешь? — и мальчишка послушно опустил серебренную ложку в тарелку с уже остывшей размазней.

После завтрака, когда хозяин дома поднялся из-за стола, а следом за ним и его дети, он сказал мне:

— Не возражаете, Василий Иванович, если мы прогуляемся?

— Конечно, отчего ж нет?

Он кивнул, жестом отправил своего провинившегося сына прочь с глаз и пошел на выход. Я следом, а за мной, чего я не ожидал, и Марина Степановна. Мы вышли во двор усадьбы, хозяин прикурил толстую папиросу, предложил мне. Я отказался.

— Ну и правильно, — сказал он мне с непонятно интонацией в голосе. — Курево, дохтора говорят, вредно. Надо и мне бросать, а то кашель по утрам донимает. А вы как бросили?

— Я, вообще-то, и не курил, — удивил его я.

— Правда? Надо же… Ну, ладно, пойдем, Иваныч, покажу тебе своего красавца.

И мы втроем прошли до одной из хозяйственных построек, коей оказался стойлом. Отворил скрипучую и замызганную дверь, шагнул в темный проем.

— Да ты заходи, не бойся. Дерьма нет, — крикнул он оттуда.

А запа-ах вырвавшийся изнутри, скажу я вам, был сногсшибательным. Это для местных лошадиное дерьмо вместо французских духов, для меня же серьезное испытание. Но, тем не менее, скорчив рожу, я зашел следом.

— Вот, смотри, Иваныч, какой у меня конь! Огонь! Красавец!

И торопливо затянувшись пару раз, а затем, отбросив в лужу недокуренную папиросу, подошел к могучему коню. Жеребец, встретив хозяина, радостно закачал головой, фыркнул, стукнул подкованным копытом о настил и потянулся мягкими губами до хозяйской ладони.

— Бурно́й, — с гордостью проговорил хозяин и, достав из кармана припасенный кусок сахара, угостил им коня. Жеребец жадно уткнулся мордой в широкую ладонь и довольно захрустел куском рафинада. — Видишь, какой у меня конь, Иваныч! Целое состояние за него отдал — из Нижнего с ярмарки его мне пригнали. Красавец, правда?

— Да, — вынужден был я согласиться. Конь и вправду был загляденье. Мощный, мускулистый, в каждом его движении чувствовалась сила. А черная шкура в солнечных лучах, что проникали в стойло, лоснилась мелкой цветной радугой.

— Красавец! — еще раз воскликнул хозяин семейства и довольно хлопнул коня по упругому крупу. И глубоко вздохнул. — Только нельзя такому коню в стойле долго стоять — ему выгул нужен. А у меня времени нет, понимаешь? Зато у Петьки его хоть отбавляй, вот он и выгуливает Бурного после гимназии. Да только увлекается он…

Я кинул и тут же вспомнил о швах наложенных на затылок, что врезались в кожу.

— Молодой он, ты уж прости его. Я всыплю ему по первое число, научу разуму.

Я вздохнул. Как можно было отказать такой просьбе? И я пообещал Степану Ильичу, что зла держать на мальчишку не буду — сам в детстве был такой.

— Вот и славно, Иваныч. Спасибо тебе. А Петьку я со следующего года в кадетское училище отдам. Любит на конях скакать — пусть скачет, только с пользой. Там из него быстро всю дурь выбьют.

— А сам-то он хочет этого?

Степан Ильич хохотнул, а Марина Степановна улыбнулась смешной шутке.

— А это мы сегодня и узнаем.

Я понятливо покивал. Судьба детей в эти времена редко решалась самими детьми. Чаще всего их будущее определяли родители. И я поддакнул отцу семейства присказкой из будущего:

— Нравиться, не нравиться — терпи моя красавица?

Степан Ильич откровенно заржал, запрокинув голову, затряс бородой мелкой судорогой. Думал, что Марина Степановна покраснеет от пошлости, но нет, она улыбнулась