Омир

На лиги в обе стороны стучат молотки, рубят топоры, ревут верблюды. Омир проходит лагерь стрелоделов, лагеря шорников, сапожников и кузнецов; портные шьют шатры в огромных шатрах, мальчишки снуют туда-сюда с корзинами риса, пятьдесят плотников сколачивают из очищенных бревен осадные лестницы. Для нечистот выкопали канавы, питьевая вода хранится в грудах бочек, позади войска соорудили кузницу.

Со всех концов лагеря люди сходятся поглазеть на пушку. Она лежит на возу, огромная и блестящая. Волы, напуганные суматохой, жмутся друг к дружке. Луносвет жует, не в силах поднять голову, и как будто спит стоя. Древ лежит на боку, прядая одним ухом. Омир втирает ему в левую заднюю ногу жеваные листья календулы, как учил дед. На душе у него неспокойно.

В сумерках все, кто привез из Эдирне пушку, собираются вокруг дымящихся котлов. Начальник взбирается на помост и объявляет, что благодарность султана огромна. Когда город возьмут, каждый сможет выбрать, какой он хочет получить дом, и с каким садом, и каких женщин взять в жены.

Ночью Омир то и дело просыпается, потому что плотники сколачивают опору для пушки и частокол, чтобы ее скрыть. Весь следующий день волы с погонщиками перекладывают пушку на опору. Иногда из-за крепостных зубцов со свистом вылетает арбалетная стрела и втыкается в землю или в доску. Махер грозит кулаком.

– Вот ужо мы запустим в вас кое-чем побольше! – кричит он, и все, кто его слышит, смеются.

В тот вечер на пастбище, куда они выпускают волов, Махер находит Омира на лежащей известняковой плите, садится рядом на корточки и принимает сковыривать болячку на коленке. Они смотрят через лагерь на ров и белые башни с полосами красного кирпича. В закатных лучах крыши по другую сторону стены как будто горят огнем.

– Как ты думаешь, завтра к этому времени все там будет наше?

Омир молчит. Ему стыдно сознаться, что размеры города его пугают. Как люди могут построить нечто настолько огромное?

Махер взахлеб говорит о доме, который себе выберет. Там будут два этажа и бегущие через сад арыки, а в саду – грушевые деревья и жасмин. Он возьмет себе черноглазую жену, и она родит ему пятерых сыновей, а в доме у него будет не меньше дюжины трехногих табуретов – Махер постоянно говорит про трехногие табуреты. Омир думает про каменный домик в лощине, о том, как мама делает творог, а дед жарит кедровые орешки. На него накатывает тоска по дому.

На низком холме слева, в окружении щитов, рвов и холщовой куртины, трепещут на ветру султанские шатры. Здесь есть шатры для стражи, для военных советов и для казны, для священных реликвий и для султанских соколов, для его астрологов, ученых и отведывателей пищи; кухонные палатки, палатки, где справлять нужду, палатки для медитаций. Рядом с наблюдательной башней – шатер самого султана, алый с золотом и большой, как купа деревьев. Омир слышал, что внутри он расписан всеми красками рая. Как бы ему хотелось заглянуть туда хоть одним глазком!

– Наш государь в своей безграничной мудрости, – говорит Махер, проследив взгляд Омира, – обнаружил в укреплениях слабость. Изъян. Видишь, где река втекает в город? Где стены возле ворот просели? Вода течет там со времен Пророка, да благословит его Всевышний и да приветствует! Она просачивается, разъедает камень. Фундамент там ослаблен, камни держатся некрепко. Туда мы и ударим.

На стенах зажигают сторожевые огни. Омир силится представить, как плывет через ров, взбирается на уступ по дальнюю сторону, карабкается на внешнюю стену, с боем пробивается через укрепления и спрыгивает в пространство перед внутренней стеной с ее башнями в рост двенадцати человек. Для этого нужны крылья. Нужно быть богом.

– Завтра вечером, – говорит Махер. – Завтра два из этих домов будут нашими.

На следующее утро совершают омовение и читают молитвы. Знаменосцы пробираются между палатками и в рассветных лучах поднимают яркие знамена на самом краю лагеря. Повсюду звучат барабаны, бубны и кастаньеты – эти звуки должны в равной мере воодушевлять и пугать. Омир и Махер смотрят, как пороховщики (у многих лица обожжены, а на руках недостает пальцев) заряжают огромную пушку. Выражение у них напряженное из-за постоянного страха, от них разит серой, они перешептываются на своем странном диалекте, будто некроманты, и Омир молится, чтобы они не увидели его лица и, если что-нибудь пойдет не так, не свалили вину на его уродство.

На протяжении почти трех лиг стены поставлены четырнадцать артиллерийских батарей, но там нет ни одной пушки больше той бомбарды, которую Омир и Махер помогали сюда тащить. Более знакомые осадные орудия – катапульты и требушеты – тоже заряжают, но все они кажутся убогими в сравнении с блестящими пушками, вороными конями, возами и прожженной порохом одеждой артиллеристов. Белые весенние облака плывут, словно корабли на собственную войну, солнце восходит над городскими крышами, на мгновение ослепляя войско под стенами, и наконец, по какому-то знаку султана, скрытого за колышущимся пологом башни, барабаны и кимвалы утихают, а знаменосцы опускают знамена.

У более чем шестидесяти пушек канониры подносят фитили к запальным отверстиям. Все армия, от босоногих пастухов в авангарде с их дубинками и косами до имамов и визирей, от конюхов, поваров и стрелоделов до элитного янычарского войска в белоснежных тюрбанах, смотрит. Горожане тоже смотрят с внешних и внутренних стен – лучники, кавалеристы, саперы, монахи, любопытствующие и неосторожные. Омир зажмуривается, зажимает уши и чувствует, как напряжение растет, как огромная пушка вбирает свою непомерную энергию. На миг ему отчаянно хочется, чтобы все оказалось сном, чтобы он открыл глаза и проснулся дома, на ветке дуплистого тиса, а это наваждение осталось позади.