Неделю назад все казалось таким устоявшимся. Таким надежным. Все ходили по коридорам в своих латаных комбинезонах и штопаных носках. «Может, тебе год, а может, сто два…» Свежий латук по вторникам, фасоль с фермы № 3 по средам, в пятницу стрижка, зубной врач в каюте № 6, швея в каюте № 17, алгебра с доктором Пори по утрам три раза в неделю – Сивилла заботливо присматривает за всем. Но ведь даже тогда в самых глубинах своего бессознательного Констанция чувствовала, что все это хрупко? Что вымороженная огромность тянет-тянет-тянет внешние стены?

Она включает визер и взбирается по стремянке на второй ярус библиотеки. Джесси Ко поднимает взгляд от книги, в которой на снегу лежат тысячи мертвых антилоп с огромными ноздрями.

– Я читаю про сайгаков. У них была бактерия, которая вызывает массовый падеж.

Омикрон лежит на спине, смотрит вверх.

– Где Рамон? – спрашивает Констанция.

Внизу над столами взрослых возникают картины давних пандемий. Солдаты на койках, врачи в костюмах биозащиты. В голову врывается непрошеный образ: в шлюз отправляют тело Зека, затем, через несколько сот километров, доктора Пори. В вакууме тянется след из трупов, точно хлебные крошки в какой-то жуткой сказке.

– Здесь сказано, что за двенадцать часов умерло двести тысяч сайгаков, – говорит Джесси Ко. – И никто так и не понял почему.

Внизу в атриуме, так далеко, что Констанция едва может его различить, ее папа сидит за столом один, вокруг него плавают чертежи.

– Я слышал, – говорит Омикрон, – глядя в сводчатый потолок, – что карантин третьего уровня длится год.

– Я слышала, – шепчет Джесси, – что карантин четвертого уровня длится вечно.

Библиотечные часы увеличили; мама и папа почти не сходят с «шагомеров». Что еще необычнее, в каюте № 17 папа снял биопластовую занавеску санузла, разрезал на куски и что-то из нее шьет на маминой машинке – Констанция не решается спросить, что именно. В запертой каюте № 17, в миазмах питательной пасты, выползающей из принтера, Констанция почти ощущает коллективный страх, разлитый по кораблю: незримый яд, проникающий сквозь стены.

Позже, в Атласе, на окраине Мумбая, она идет по беговой тропе у основания бежевых небоскребов по сорок-пятьдесят этажей. Проскальзывает мимо женщин в сари, мимо женщин в спортивной одежде, мужчин в шортах. Все они неподвижны. Справа на километр вдоль тропы тянется зеленая стена мангровых зарослей. Что-то тревожит Констанцию, когда она идет меж застывших бегунов, какая-то мелкая шероховатость программы: в людях, или в деревьях, или в атмосфере. Констанция встревоженно прибавляет шагу, проходит через человеческие фигуры, как сквозь призраков, чувствуя кожей ползущий по «Арго» страх, который вот-вот схватит ее сзади за горло.

К тому времени, как она выбирается из Атласа, уже темно. У основания библиотечных колонн горят маленькие светильники, над сводом несутся озаренные луной облака.

Несколько документов порхают туда-сюда, несколько фигур склонились над столами. Белая собачка миссис Флауэрс подбегает к Констанции и садится, виляя хвостом, но самой миссис Флауэрс не видно.

– Сивилла, который час?

Четыре десять затемнения, Констанция.

Она выключает визер и сходит с «шагомера». Папа снова за маминой машинкой, очки на кончике носа, работает при свете маминой лампы. Колпак гермокостюма лежит у него на коленях, словно отрубленная голова исполинского насекомого. Констанция боится, что папа будет ругать ее за то, что она снова допоздна гуляла в Атласе, однако он что-то бормочет себе под нос, думает о чем-то, и Констанция понимает: лучше бы он ее отругал.

В туалет, почистить зубы, расчесать волосы. Констанция уже лезет по стремянке на свою койку, и тут сердце у нее обрывается. Мамы в койке нет. Нет ее и на папиной койке. И в санузле. Мамы вообще нет в каюте.

– Пап?

Он вздрагивает. Мамино одеяло лежит комком. Мама, вставая, всегда складывает его идеальным прямоугольником.

– Где мама?

– Мм? Она ушла… по делу.

Машинка вновь принимается стрекотать, бобина крутится, Констанция ждет, когда она остановится.

– Но как мама вышла за дверь?

Папа складывает края занавески, убирает под иголку, машинка снова стрекочет.

Констанция повторяет вопрос. Вместо ответа папа мамиными ножницами отрезает нитку и говорит:

– Расскажи мне, где была на этот раз, Цукини. Ты наверняка прошла много километров.

– Сивилла правда маму выпустила?

Он встает и подходит к ее койке:

– На вот, прими.

Голос у него спокойный, но глаза бегают. На ладони – три мамины сонные таблетки.

– Зачем?

– Они помогут тебе отдохнуть.

– А три не слишком много?

– Прими их, Констанция, это безопасно. Я закутаю тебя одеялом, как гусеничку в кокон, помнишь? Как мы раньше делали. А утром ты получишь все ответы. Обещаю.

Таблетки растворяются на языке. Отец подтыкает ей одеяло в ногах, снова садится за машинку и продолжает строчить.

Констанция через перила смотрит на мамину койку. На скомканное одеяло.

– Папа, мне страшно.

– Хочешь послушать про Аитона? – Машинка рокочет и затихает. – Сбежав от мельника, Аитон добрел до края света, помнишь? Земля уходила в ледяное море, с неба сыпал снег, вокруг были только черный песок и смерзшиеся водоросли – и ни духа розы на многие дни пути вокруг.

Лампа мигает. Констанция прижимается спиной к стене и силится удержать глаза открытыми. Люди умирают. Сивилла могла выпустить маму из каюты, только если…

– Однако Аитон не терял надежды. Он был заперт в чужом теле, далеко от моря, на самом краю известного мира. Он ходил по берегу, глядя на луну, и вроде бы различил богиню, которая в ночи летела ему на помощь.

В воздухе над койкой Констанция видит лунное мерцание на льдинах, видит, как Аитон-осел оставляет на холодном песке отпечатки копыт. Она пытается сесть, но шея ослабела и не держит голову. По одеялу метет снег. Она поднимает руку, ловя снежинки, но пальцы падают в темноту.

Через два часа в затемнении папа наклоняется через перила и помогает Констанции выбраться из койки. От сонных таблеток она как будто вареная. Папа помогает ей засунуть руки и ноги во что-то вроде сдутого человека – скафандр, который он сшил из биопластовой занавески. В талии скафандр слишком ей широк, и у него нет перчаток – рукава просто зашиты на концах. Констанция такая сонная, что еле может поднять подбородок, когда папа застегивает молнию.

– Пап?

Теперь он прилаживает ей на голову кислородный колпак и закрепляет на вороте скафандра той же липкой лентой, которой подвязывал шланги на ферме. Включает подачу кислорода, и скафандр вокруг Констанции надувается.