Уровень кислорода тридцать процентов, говорит записанный голос в колпаке, прямо ей в ухо, и белый луч налобного фонаря, включившись, скользит по каюте.

– Идти можешь?

– Я в нем изжарюсь.

– Знаю, Цукини, ты сможешь. Покажи, как ты идешь.

В луче налобного фонаря вспыхивают капли пота у папы на лбу. Кожа такая же белая, как борода. Несмотря на слабость и страх, Констанция кое-как переставляет ноги. Странные раздутые рукава хрустят. Папа садится на корточки, поднимает ее «шагомер», ухитряется одной рукой подхватить алюминиевый табурет из-за маминого швейного стола и тащит это все к двери.

– Сивилла, – говорит он. – Один из нас плохо себя чувствует.

Констанция в ужасе прижимается к его бедру, ждет, что Сивилла начнет возражать, спорить, но та говорит:

Кто-нибудь сейчас подойдет.

Тяжесть сонных таблеток тянет вниз веки, кровь, мысли. Осунувшееся папино лицо. Скомканное мамино одеяло. Джесси Ко сказала: «…и если Сивилла что-нибудь у тебя найдет…»

Уровень кислорода двадцать девять процентов, говорит колпак.

Дверь открывается. Через затемнение по коридору идут две фигуры в скафандрах биозащиты. К запястьям у них пристегнуты фонарики, костюмы раздуты изнутри, отчего они кажутся непомерно большими. Лиц не видно за медно-зеркальными щитками. Сзади тянутся обернутые алюминиевой фольгой шланги.

Папа, все так же прижимая к груди «шагомер», бросается на них, и они пятятся.

– Не подходите. Пожалуйста. Она не отправится в изолятор.

Он торопливо ведет Констанцию мимо них по темному коридору, следуя за дрожащим лучом ее налобного фонаря. Она спотыкается в зашитых снизу биопластовых штанинах.

У стен лежат подносы из-под еды, одеяла, что-то похожее на бинты. По пути мимо столовой Констанция заглядывает в дверь, но там уже не столовая. Где прежде в три ряда стояли столы и лавки, теперь расположились примерно двадцать белых палаток, от них тянутся шланги и провода, там и сям мигают огоньки медицинских аппаратов. Вход в одну палатку расстегнут; Констанция успевает заметить торчащую из-под одеяла босую ногу, но тут они с папой сворачивают за угол.

Уровень кислорода двадцать шесть процентов, говорит колпак.

Это заболевшие члены экипажа? Мама тоже в одной из этих палаток?

Они проходят мимо туалетов № 2 и № 3, мимо запертой двери фермы № 4 – там ее саженец сосны, шестилетний, ростом почти с нее, – и дальше по закручивающемуся коридору к центру «Арго». Папа тяжело дышит, подталкивает Констанцию, оба они скользят и спотыкаются, луч ее фонаря мечется по стенам. «Доступ к гидросистеме» – написано на одной двери, «Каюта № 8» – на другой, «Каюта № 7»… У Констанции такое чувство, будто их засасывает воронка и ее несет к центру водоворота.

Наконец они останавливаются перед дверью с надписью «Гермоотсек № 1». Папа оборачивается через плечо – лицо блестит от пота, дыхание прерывистое – и прикладывает ладонь к двери. Поворачиваются колеса. Перед ними крохотное помещение.

Сивилла говорит: Вы входите в камеру обеззараживания.

Папа вталкивает Констанцию внутрь, ставит рядом с ней «шагомер» и опускает табуретку на порог рядом с дверным косяком.

– Не двигайся.

Констанция в хрустящем костюме садится на пол, обнимает руками колени, и колпак говорит: Уровень кислорода двадцать пять процентов, а Сивилла объявляет: Начинаю процесс обеззараживания. Констанция через щиток колпака кричит: «Пап!», а внешняя дверь начинает закрываться и наезжает на табуретку.

Ножки табуретки с визгом гнутся, дверь останавливается.

Просьба убрать предмет, блокирующий внешнюю дверь.

Папа возвращается с четырьмя мешками порошка «Нутрион», перебрасывает их через смятый табурет и убегает снова.

За несколько раз папа приносит унитаз-рециркулятор, влажные салфетки, нераспакованный пищевой принтер, одеяло в защитной пленке, еще мешки с «Нутрионом». Просьба убрать предмет, блокирующий внешнюю дверь, повторяет Сивилла, и табурет сминается еще на сантиметр. Констанция начинает задыхаться.

Папа приносит еще два мешка с «Нутрионом» – зачем так много? – переступает через порог и приваливается к стене. Сивилла говорит: Чтобы начать обеззараживание, уберите предмет, блокирующий внешнюю дверь.

Колпак произносит в самое ухо Констанции: Уровень кислорода двадцать три процента.

Папа показывает на принтер:

– Ты умеешь им управлять? Знаешь, куда вставить низковольтный провод?

Он упирается локтями в колени, грудь ходит ходуном, с бороды капает пот, а зажатая дверью табуретка скрежещет под давлением.

Констанция заставляет себя кивнуть.

– Как только внешняя дверь закроется, зажмурься, и Сивилла все продезинфицирует. Потом она откроет внутреннюю дверь. Помнишь? Когда пойдешь внутрь, забери с собой все. Все-все. Как только втащишь все и внутренняя дверь загерметизируется, сосчитай до ста. Потом будет безопасно снять колпак. Поняла?

Страх стучит в каждой клеточке ее тела. Мамина пустая койка. Палатка в столовой.

– Нет, – шепчет Констанция.

Уровень кислорода двадцать два процента, говорит колпак. Постарайся дышать медленнее.

– Когда внутренняя дверь загерметизируется, – повторяет папа, – сосчитай до ста. Потом можешь его снять.

Он налегает всем весом на край двери, Сивилла говорит: Внешняя дверь заблокирована, блокирующий предмет необходимо убрать, и папа смотрит в коридор, в темноту.

– Мне было двенадцать, когда я записался добровольцем в полет, – говорит папа. – В детстве я видел вокруг одно только умирание. И у меня была мечта о другой жизни. «Зачем оставаться здесь, если я могу быть там?» Помнишь?

Из тени выползает тысяча демонов, Констанция направляет на них фонарь, они отступают и тут же вылезают снова, стоит лучу скользнуть в другую сторону. Табурет снова скрежещет. Внешняя дверь закрывается еще на сантиметр.

– Я был дураком. – Папа проводит рукой по лбу. Пальцы у него как у скелета, кожа на шее обвисла, белая седина от пота кажется серой. Впервые на памяти Констанции ее отец выглядит на свой возраст или старше, как будто с каждым вдохом уходят его последние годы. – Самое прекрасное в дураках – дурак никогда не знает, что уже пора сдаться.

Он наклоняет голову и быстро моргает, словно пытаясь поймать ускользающую мысль.

– Бабушка, – шепчет он. – Бабушка любила это повторять.

Уровень кислорода двадцать процентов, говорит колпак.

Капля пота повисает на кончике папиного носа, дрожит, потом срывается вниз.

– У нас в Схерии, – продолжает он, – была за домом ирригационная канава. Даже когда она высыхала, даже в самые жаркие дни, если долго стоять на коленях, в ней можно было обнаружить что-нибудь неожиданное. Крылатое семечко, долгоносика, отважный маленький колокольчик, растущий сам по себе.