Черчилль рискнул устроить в палате общин дебаты о ходе войны и поставить на голосование вопрос о доверии к нему как к лидеру. «В последнее время мы получили с Дальнего Востока очень много плохих новостей, и я считаю чрезвычайно вероятным по причинам, которые сейчас назову, что получим не меньше, – начал он свое выступление. – За этими плохими новостями обнаружится множество грубых промахов и слабых мест как в прогнозировании, так и в исполнении. Нельзя и мысли допустить, что такие бедствия не имеют под собой ошибок и недостатков»[690]. Он предложил своим оппонентам сполна воспользоваться моментом, причем прибег к самому что ни на есть обиходному языку: «Никто не должен юлить при обсуждении и трусить при голосовании».

Три дня прошло в дебатах, порой весьма резких. «Какой смысл в том, что премьер-министр встает и говорит, что доволен своей командой, а если допущены какие-то ошибки, винить в них нужно только его, – иронизировал в первый день консерватор Герберт Уильямс. – Он единственный человек в стране, довольный своей командой».

Ему вторил Томас Секстон, лейборист: «Народ нашей страны обескуражен. Бесполезно закрывать на это глаза. Народ обескуражен из-за надежд, которые ему постоянно подавали в ходе этой войны, – надежд на Норвегию, надежд на Грецию, надежд на Крит и надежд на Малайю».

Другой член парламента обвинил Черчилля в «диктатуре», которая правит страной, «сочетая то, что можно назвать деспотизмом и патернализмом».

К концу дебатов Эдвард Тёрнуор, старый сторонник Чемберлена, заявил, что голосование, в сущности, бессмысленно: «В настоящее время в палате слишком взвинченная обстановка, и ничто, что может быть осуществлено в форме голосования, не изменит эту атмосферу. Лишь одно может это обеспечить – факты и результаты, более благоприятствующие нашей цели, чем те, что были получены в последние несколько месяцев».

Когда все закончилось, Черчилль поднялся и снова обратился к парламенту.

В этот момент он опустил руки, развернутые ладонями вперед, «чтобы принять стигматы»[691], как прокомментировал Гарольд Николсон, после чего сказал парламентариям: «Пусть каждый человек сейчас поступит в соответствии с тем, что считает своим долгом, в согласии со своим сердцем и совестью»[692]. Он выиграл это голосование с результатом 464 против 1.

Действительно, в середине февраля 1942 г. пал Сингапур. Крах был быстрым и пугающим. Сингапур являлся символом, оплотом британской имперской силы в Юго-Восточной Азии, но командующий британскими войсками проиграл уступающим силам японцев всего лишь после недели боев. Около 85 000 солдат альянса попали в плен. Впоследствии Черчилль отзывался об этом как о «худшем бедствии и крупнейшей капитуляции в истории Британии»[693].

Оруэлл восхищался Черчиллем, но этот разгром был таким серьезным, что заставил его усомниться, сможет ли Черчилль остаться премьер-министром. «До падения Сингапура можно было сказать, что народные массы любят Черчилля, не любя остальное его правительство, но в последние месяцы его популярность сильно просела. Кроме того, против него правое крыло тори (тори в целом всегда ненавидели Черчилля, хотя вынуждены были надолго притихнуть)», – написал он и сделал вывод: «Я бы не рассчитывал, что Черчилль еще на много месяцев сохранит власть»[694].

Оруэлл, давно чувствовавший, что закис в Би-би-си, решил уволиться. Здесь он был занят, но не продуктивен.

Провалились даже попытки Оруэлла выращивать картофель – он думал, что эта простая еда будет в дефиците. Однако британский урожай картофеля в 1942 г., как отметил он в той же мрачной дневниковой записи, оказался «колоссальным». В его огородничестве не было смысла.

Оруэлл знал, что должен заняться чем-то вместо работы на Би-би-си, но не представлял, чем именно. В то же время его жизнь не была совсем уж унылой. Его племянник Генри, три месяца гостивший у них с Эйлин, вспоминал, как Оруэлл взял его посмотреть «Золотую лихорадку» Чарли Чаплина в перемонтированной и озвученной версии: «Он покатывался со смеху, как никто в зале».

Распорядок жизни в доме заключался в том, что оба, Оруэлл и Эйлин, завтракали и уходили на работу. По вечерам он обычно шел в свою комнату и писал. «Эйлин выглядела довольно неухоженной, но была невероятно хорошенькой и очень приятной, – вспоминал Дэйкин. – Они чудесно жили вместе и были всегда добры друг к другу и очень добры ко мне»[696].

Дэйкин отметил, что Эйлин всегда носила черный жакет, даже за готовкой и едой. Вероятно, в этот период она была глубоко угнетена. По воспоминаниям Леттис Купер, знавшей ее по работе, после гибели брата Эйлин под Дюнкерком «она часто говорила, что ей все равно, жить или умереть; она все время это повторяла»[697].

Во время войны Оруэллы перестали жить в своем сельском коттедже. Оба работали в Лондоне и пережили сотни налетов люфтваффе. Они переезжали с одной съемной квартиры на другую, как из-за разрушения некоторых домов при бомбардировке, так и потому, что с отъездом все большего числа богатых людей в сельскую местность становилось доступным лучшее жилье. Однажды, после их переезда на Эбби-роуд в Сент-Джонс-Вуд[698], несколько друзей устроили для них торжественный ужин с хорошей курицей и даже с бутылкой кларета. Когда они сели за стол, рядом взорвалась бомба. «Нас снесло со стульев ударной волной»[699], – вспоминал хозяин Марк Бенни, с радостью увидевший, что бутылка цела, как и все гости. Оруэлл быстро выдал классовую интерпретацию их спасения: «Если бы мы находились в одной из трущоб рабочего класса за углом, то были бы сейчас мертвее мертвых!»