Алеша поднял ошалевшие от изумления глаза – и храм изменился. Пятиярусный иконостас с царскими вратами исчез, а за ним, на обнажившейся алтарной апсиде, проявилась мозаичная сцена Евхаристии, почти такая, как в храме святой Софии. Мозаичная Богоматерь сидела справа за пряжей, и архангел шел к ней слева, чтоб благовестить о самом важном чуде на свете… На стенах вокруг появились невиданные ранее древние фрески и мозаики.

И все исчезло.

Храм стал прежним – привычным, знакомым ему до последней завитушки на киоте, до крохотных сколов на каменных гробницах древних князей.

А потом случилось и вовсе невиданное, невероятное. Невозможное!

Тонкая девичья ипостась в белом платье мелькнула и скрылась за колонной – точно играла с ним в прятки.

Алеша успел приметить лишь длинные, очень белокурые волосы на ее плечах и платье из белой парчи.

Помедлив, он встал с колен, боязливо и робко заглянул за колонну.

Никого.

Там не было никого.

Оглушенный послушник упал на деревянную лавку – прямо на место отсутствовавшего старца Пафнутия.

И услышал шорох пышных юбок, стук каблучков – и увидел, как в храм заходит царица Елизавета Петровна в голубом одеянии и белом парике; словно пыль, пахучая пудра поднималась от ее порывистых движений. Невысокая, толстая и румяная как купчиха, она равнодушно прошла мимо него прямо к среброкованной раке Варвары. Царица набожно преклонила колени, склонилась в мольбе – ее большие груди почти выпали из декольте шелкового платья, ее губы зашептали просьбу, и черная бархатная мушка, приклеенная над верхней губой, взволнованно подрагивала – императрица просила святую Варвару помочь ей в любви… А затем дщерь Петрова сорвала со своего пухлого белого пальца перстень, и сверкнул в свете десятков горящих свечей громадный бриллиант, Елизавета сняла колечко с Варвариной руки и надела заместо него свой бриллиантовый перстень, и множество раз поцеловала Варварину руку.

Алексей сидел, ни жив, ни мертв, в присутствии царской особы замер на лавке, позабыв даже встать, поклониться.

Но, так и не удостоив его царственным взглядом, дщерь Петрова растворилась, словно туман… Алешу опять окружал пустой храм.

И невозможно было понять, как он мог увидеть все это, случившееся сто лет назад?

Раздался смех… серебристый, теперь уже ясно, что не детский, а девичий. Кто-то в платье из белой шитой серебром парчи и расшитых жемчугом туфельках быстро спрятался за столбом с изображением Дмитрия Солунского.

– Это ты? – спросил послушник и сам не услышал своего слишком тихого голоса.

Снова смех, громче прежнего.

– Варвара, ты здесь? Помоги нам… нам всем… ведь ты творишь чудеса… ты же исцелила меня!

– Это не я…

Она возникла пред ним.

Маленькая, росточком не выше покойного херувима Петруши, в золотой короне, с прекрасными лицом и белыми вьющимися волосами до самого пояса.

Она не была несказанной красавицей.

Она излучала свет, как свеча, горящая посреди непроглядной ночи.

И он не мог поверить глазам, и хотелось закрыть их – одновременно от страха, что глаза ему лгут, и от восторга.

Может, это лишь сон?

Может, видение?

– Это не я исцелила тебя, – сказала Варвара, – а твоя мать. Ее вера.

– Ты помогла кобзарю… Ты почти воскресила его!

– Это не я… это вера твоя.

Она улыбнулась и словно стала ярче, отчетливей.

– Я лишь окно, – сказала она. – Я ваше окно в Небеса. Я могу открыть людям окно, могу протянуть вам руки, могу бросить вам лестницу… Но взобраться по ней ты должен сам, только сам. Не я – вы сами творите свои чудеса. Если верите.

А потом все исчезло.

И он так и не понял, было ли это все наяву.

* * *

Немного постояв в узком коридоре, он постучал в келью отца иеромонаха Александра.

Самый послушный послушник обители Алексей еще никогда не приходил сюда сам, лишь по приглашению дяди.

Дядька сидел за столом, склонившись над целым ворохом бумаг, хмурился.

– Чего тебе? – узнал шаги племянника он. – Знаешь уже? Приятель твой из монастыря убежал. Туда ему, окаянному, и дорога. Вся его суть – пустословство и болтовщина, весьма далекие от святожительства…

– Дяденька, я видел сегодня святую Варвару! – в великом волнении сказал Алексей.

Лицо отца Александра стало усталым и кислым, будто племянник сморозил несусветную чушь.

– Верно твоя мать-покойница сделала, что в обитель святую отдала. После той болезни ты совсем стал блаженненьким. Здесь, в монастыре, тебе самое место… Под моим присмотром.

– Дядя, я правду вам говорю… Я видел ее!

– Это невозможно, – терпеливо сказал отец Александр. Он встал, и на всякий случай встревоженно прикоснулся ко лбу племянника.

– Как же так невозможно? Ведь в нашем «Варварнике», написанном рукой самого святителя Дмитрия Ростовского, говорится, что изволила Варвара однажды явиться к игумену Феодосию Сафоновичу… Она являлась ему!

– К Феодосию являлась. А к тебе – нет. Она не каждому может явиться.

– Но ведь может она!

– Может, но не тебе, – сказала дядька и, показывая, что завершил разговор, бесцеремонно подтолкнул Алешу к двери.

– Почему?

– Да кто ты такой, тля своевольная! – осерчал дядька, и щекастое лицо его стало как две свеклы, сложенных вместе. – Кто ты такой, чтоб к тебе святая великомученица Варвара являлась? Если ты и видел чего-то, то будь осторожен, то Дьявол тебе является, а не она!

– Если бы я сказал, что мне Дьявол явился, ты бы мне и тогда не поверил… ты… не веришь в Варвару! – вдруг осознал Алексей.

И ужаснулся своему осознанию.

Потому дядька и убедил благочинного закрыть монастырь, потому и не пустил умирающего Петра… Он не верит в чудеса Варвары!

– Только я видел ее, – повторил Алеша упрямо. – Видел… с белыми длинными волосами.

– Откуда ты знаешь, что белые у Варвары были власы? Или ты был тут со своим нечестивым приятелем, когда он мою келью взломал? Он рассказал тебе? Дай клятву, что больше никому не расскажешь об этом! Побожись немедленно… побожись на иконе Святородительницы! – заревел отец Александр, хватая со стены и приближая к нему образ Владимирской Матери Божьей.

Тут могло бы сложиться по-разному, мог Алексей заверить дядьку, что ничего Федор ему не рассказывал, и дядька поверил бы, зная, что простодушный племянник так и не научился врать. Но, опешив, Алексей лишь молчал и глупо хлопал глазами.

И тогда дядька сказал ему правду.

Страшную правду.