– Я останусь здесь навсегда, – резко обрываю разговор я.

– Ты не можешь там остаться. Уже не с кем.

Странно, что он заволновался насчёт этого только сейчас.

– Я могу остаться сам по себе.

– Тогда ты дурак, Артём. Ты просто дурак, дядя Шарик. Понял, сукин ты сын?

Он чуть не плачет. Доносятся крики Мопси «Чё он творит? Чё он творит?». Потом трубка успокаивается.

Я включаю телевизор и до конца дня медитирую на новостной канал. Потом беру саксофон и иду тренироваться, куда глаза глядят. Выбора, правда, особенного нет. Иду, как всегда – на гранитные скалы, прячусь в потравленные нежданным весенним солнцем сосенки.

– Привет бабушка, – говорю я и кланяюсь пригорку, под которым лежит Кудряшка, упакованная в чёрный кофр от саксофона, будто в кожаный гроб. Вместо урны её прах тщательно скрывает старый наполовину сломанный саксофон, замотанный чёрным армированным скотчем. Будем считать, что скотч траурный. Раньше в нём был Козёл, а теперь Кудряшка. Кудряшка будет здесь лежать до скончания века, ведь не всем же растворять себя в окружающей природе или пускать по волнам. Я знаю, что финны не делают так, но Кудряшка…пусть считается, что она этого заслужила.

Утро было тревожным.

Дурацкое, никчёмное весеннее утро.

По весне на дорогу лучше не выходить – русские дипломаты тренируются в скорости, не снимая зимние шины.

Не тренироваться же в том, чтобы лавировать между ними, напоминая про светофор.

На одну финскую машину обычно приходится две русских – с ленинградскими и реже московскими номерами. В них я залезать не хочу. Но уехать отсюда к чёртовой матери хочется. Не потому что мне не по нраву Тууликаалио. Просто потому, что Тууликаалио – это слишком близко к Мопсе, Горжетке и вообще – весь этот попорченный нафталином зоопарк, честно говоря, изрядно мне надоел.

Интересно, можно ли попробовать автостопом куда-то уехать?

Ещё одна машина с ленинградскими номерами…

Накатывает раздражение. Скребу подоконник ногтём, давно нестриженым, в связи с переывом в занятиях. Покрашенный начинающей подгнивать краской подоконник не поддаётся.

Мне слышится дрожащий, почти старческий голос.

Тяжело это признавать, но после того как я запретил ему говорить, используя слово «командир» и прочее из знакомого до боли лексикона, мой Белк сильно постарел, и стал совершенно прозрачным. Никогда не задумывался о том, что мой белк постареет. Да, он сдал, поседел и еле держится на ногах. Он теперь не пьёт ни Джек Дэниелс, ни морошковый кофе. Когда он спускается вниз по лестнице, ни один дверной глазок не наливается чернотой – никому и дела нет до старой, почти что прозрачной белки.

– Я пойду, поохочусь на весенних жуков. Хочу жука. До смерти. Не могу просто, как жука хочется…

Я киваю и переворачиваюсь на другой бок к окну.

И последнее что я вижу – окно, а в нём Белка, испуганно поднявшего обе лапы перед машиной, словно старающегося её из последних сил напугать. Как будто огромного жука увидел. Но это не жук. Это огромный тщательно отлакированный гроб с русскими номерами. Через секунду Телониуса Белка не стало.

– Воспользоваться правом недвижимости вы тоже не можете. И отец вам тоже не может ни в чём помочь. Видите ли, – женщина в синей форме откашливается. – Квартира оформлена на Марину.

Ей никак не выговорить Мопсину фамилию.

Но мне и так все ясно. Лайне разводит руками. Тётка действительно сделала всё что могла. И Лайне тоже. Через неделю она уезжает на свое первое место работы – в Турку или куда-то ещё. И если мы с ней увидимся, то уже только там, где электрички врезаются в махину средневекового собора.

Так, кстати, сказать, и произошло.

А пока мне рекомендуют Хельсинки как единственный шанс прорваться на ту сторону и не возвращаться домой никогда. И я бреду домой, обдумывая эту мысль. Ясно одно. Теперь Тууликаалио как обуза – мне с ним не по пути. Тууликаалио – это в другую сторону. Теперь уже ближе к Мопсе.

– У вас здесь никого нет? – уточняют из машины. Оттуда торчит голова тётки в синей форме.

Мы с Лайне пришли к самому закрытию. За нами закрылась дверь, сразу после того как мы ушли. Но она остановила напоследок машину передо мной. И она совершенно искренне хочет для меня то-нибудь сделать.

Но я вспоминаю поднявшего лапы Телониуса Белка и твёрдо говорю .

– Никого нет.

А придя домой, делаю прощальный Round Midnight по всей клавиатуре рояля.

Этот рояль «Эстония» – дрянь. Я давно это понял. Но всё равно играю – чётко и резко. Несогнутыми пальцами, разумеется, как Телониус Белк.

Раздаётся дружный стук по стене. Это одна из соседских бабулек. Может быть даже новая, которая приехала сюда позавчера. Или, может быть, Том из Финляндии. А потом – стук в окно. Едва слышный, так будто кто-то об это окно почесался. Это Лайне, приехавшая следом за мной на автобусе. Приободряет, протягивает руку, щекочется. Правда через окно. А лучше бы рядом.

Я-то думал, что со всеми здесь подружился. Но всем на меня наплевать. Главное чтобы ничего не случилось и цветы под окном были вовремя политы чем-то вонючим.

Из ставшей ненужной телевизионной коробки я смастерил две таблички. Долго сидел с телефонным словарем наперевес, калякал несогнутыми пальцами как доктор Стрендж после аварии. Теперь, с такими пальцами я только и могу, что играть. И ничем другим заниматься уже не получится. Да и играть – только на пианино или на саксофоне, где пальцы не так уж важны. Да и на саксофоне – только если смогу разобраться с дыханием.

Позвонил потом Лайне сам. Разумеется, в дверь. Телефонного номера её мне так и не досталось.

И Лайне взяла маркер и заботливо обвела все мои неуклюжие финские слова, сделав буквы невероятно красивыми – у одного появились крылышки, у другого колеса как у велосипеда.

Потом протянула мне список финских слов, которые понадобятся при автостопе. И ещё, вдобавок, несколько немецких автостопных слов, на тот случай, если я соберусь мотануть туда, где электрички разбиваются о готический Кёльнский собор. И я обещаю ей, что когда-нибудь так и сделаю.

– Алепа, – загадочно говорит она, закрывая дверь перед самым моим носом. – уходи скорее.

Оказалось, что я уйду раньше, чем я предполагал. Легко быть храбрым и лихим, когда у тебя никого не осталось.

Еще даже не начало светать, а я уже стою на трассе.

Довольно много всего здесь интересного произошло, в этом Тууликаалио – спорить не буду. Гораздо больше, чем за всю мою жизнь по ту сторону границы. И я уже давно не тот маленький мальчик, который собирался сдавать Горжетке какой-то там экзамен. Теперь я и сдавать-то его не намерен. А если так, то и возвращаться мне незачем.