Он у нас что теперь, Карлсон, – думаю я и наклоняюсь через почти незаметное беличее плечо в телефон, надеясь увидеть что-нибудь милое. Сеттера. Или болонку.

Но, мой Бог. Вся страница поиска в затравленных, оскаленных измождённых псах непонятной породы. Кто-то из них рвётся вперёд, натягивая поводок. Кто-то безнадёжно прилип к конуре, потому что натягивать поводок больше не в силах…

Белк проматывает бегунок вниз, а там, внизу, все еще печальнее – безнадежно грустные бродячие собаки, а среди них ведь даже очень породистые есть и по внешности вполне ничего себе пёсики. Точней, не по внешности, а по этому самому… экстерьеру.

– Этот – Паркер. Этот – Эйлер. Этот – Бад. Превращаться в собаку, оказывается, теперь среди нашего брата принято. Так уж всё изменилось. Раньше не так было. Лёг на диван и лежи. Но основной принцип тот же. Несогнутые пальцы и ощущение того, что ты остался совсем один. А потом стало не до того. Если ты один, то ты – собака. Бродячая. Не такая, как все. У тебя никаких перспектив. И такая перспектива ещё хуже, чем раньше.

Мне становится страшно.

– Дай-ка сюда.

Последняя картинка настораживает меня больше всего.

На фотографии – негр c аккуратной бородой, не то в еврейской, не то в пасторской шляпе. В руке саксофон и при этом довольно странный. Ушастый, вроде моего. А вот всё остальное, вроде как вытекает из этого саксофона и служит его продолжением.

«Умер как собака» – вот прямо так и написано под картинкой. А больше ничего не написано. Это всё, что о нём следует знать читателю Википедии.

Я недоверчиво пытаюсь найти в подписи что-то еще. Как же так? Неужели всё?

Нет, действительно, всё. Умер как собака. Музыка, жизнь и смерть Альберта Айлера. Вся жизнь укладывается в этих словах.

Думая об этом я чувствую, как саксофон превращается в опасную сколопендру, ожидающую свой звёздный час чтобы меня поглотить. Теперь сложно заставить себя к нему подойти, такому холодному. Ведь я не занимался уже дня три. Пообещал себе перерыв и перерыв это слегка затянулся. После такого перерыва играть – всё равно, что на мотике вместо велосипеда ездить. Только успевай зажимать клапаны. Только успевай вовремя останавливаться, обрубать ноту так, чтобы дыхание превращалось в свинг, а сколопендра тебя не сожрала.

– Он правда умер как собака?

– К сожалению да, – извиняющимся голосом завершает разговор Телониус Белк. – Играл себе играл. И вдруг умер. Я не знал, – кашляет он, – Не знал что можно настолько заиграться. Пожалуй, мы больше с тобой не будем несогнутые пальцы практиковать.

Он машет рукой и удаляется ужинать.

Наверное, когда долго говоришь о смерти, она начинает тихо соседствовать рядом с тобой. Приходит, садится и терпеливо ждёт. И обычно её заранее чувствуешь.

В то время как мама готовилась умирать, я думал, какой холодный вдруг воздух стал. И окна закрывал, чтобы не продуло. А после того, как это случилось, наоборот открывал – чтобы проветрить квартиру от тошнотворно-сладкого запаха, которого конечно же не было, но мне казалось что я чувствую его только так. Но смерть уже давно ушла, осталась с кем то в больнице и запаха, разумеется, быть не могло. Просто мне так казалось.

После смерти матери, я некоторое время считал, что когда человек соберётся умирать, это можно почувствовать заранее. А вот, поди же ты, оказывается, что Кудряшка умерла с неделю назад, а я так ничего и не почувствовал. И даже запаха никакого нет. А ведь недавно он был, судя по свежевымытой лестнице, припорошенной солью и стиральным порошком.

Говорят, Кудряшка упала на этой лестнице головой вниз. Прокатилась бревном два этажа и выкатилась на площадку нижнего этажа. Там влетела в стеклянную дверь и ударилась с таким громким звуком, что на улице взвыла сирена. Том из Финляндии выскочил из квартиры, думая что его мотоцикл упал. Мотоцикл был на месте. Том обрадовался. Но потом он увидел лежащую поперёк нижней площадки Кудряшку.

Я, разумеется, и в ус не дул. Годы, проведённые в квартире с выбивающим на чём попало всевозможные хитрые ритмы отцом, научили меня не обращать внимания на то, когда за стеной что-то ударяет или шлёпается.

Я даже не отреагировал на случившийся в подъезде переполох. Лишь коронарная машина привлекла моё внимание, да и то, потому что вначале я принял её за булочную. Я же не читаю по-фински. Зато с недавних пор появилась привычка машинально расшифровать шведские слова—обычно неправильно. Вот оттого-то мне и показалось, что на её боку написано «булка».

Признаться, я даже не могу вспомнить, когда я говорил с Кудряшкой последний раз. И стука её уже давненько не слышал. А теперь Лайне, пыхтя от возмущения, объясняет мне, что Кудряшка давно умерла, и как я мог об этом не знать не понимает. Изображает падение с лестницы и рисует на чёрной скатерти, принесённой с собой, изображение Тома из Финляндии. Потом отряхивает мел со скатерти. Скатерть понадобится для сегодняшнего торжественного обряда, если конечно кто-то по этому поводу собирается торжествовать.

Что делали с Кудряшкой перед тем всю неделю – не покидает меня эта мысль. Не могу представить себе соседство с покойником на протяжении целой недели…

Лайне сердито тащит меня за рукав к машине и немногочисленные друзья покойной Кудряшки меня пропускают. Я сажусь рядом с водителем. Тщательно пристёгиваю ремень. Какой прекрасный день сегодня, один из первых по настоящему весенних дней – словами не передать, как хорошо на улице и я понимаю, что в Тууликаалио пришла, наконец, весна.

Пользуясь тем, что весь наш дом куда-то свалил, Белк выходит на улицу, потягивается и принимает солнечную ванну. Ему хорошо.

Ему не надо ехать оплакивать полузнакомую бабушку по кличке Кудряшка.

Подъехав к церкви, я вижу, как вокруг неё рассаживаются птицы, прилетевшие сюда чуть раньше нас. Птиц этих не то, чтобы сильно много. Но они тусуются, как будто специально пришли, и не перемешиваются между собой. Вот, например, синица с жёлтым пузом. Я отмечаю про себя, что больше всего мне нравятся пушистые уютные совы, присевшие на веточку и рассматривающие нас на почтительном расстоянии, словно боятся встревожить. А вороны – именно такие, которые собираются здесь, мне не нравятся. Ворон я предпочитаю тех, что можно встретить на помойке, уткнувшимися головой в полиэтиленовый пакет или половинку сдобной булочки – они слишком поглощены своими делами и не смотрят на тебя в упор. А эти церковные вороны хищно смотрят на тебя и провожают прищуренным взглядом. Примерно так, как смотрит, лупивший до этого тебя неоднократно хулиган-старшеклассник – в тот момент, когда ты идёшь с отцом до дому и по правилам улицы нельзя нападать.

Ощущение, что жизнь дерьмо обволакивает с ног до головы. При виде этих ворон впечатление резко усиливается.

Церковь – косоугольное здание из белого камня. Посредине – башенка, которую легко спутать со стройобъектом. Наверняка колокольня. Но бесчувственная, как типовой стройобъект.