все земли. Хорошо, хоть в живых оставили! Но король взял наше графство под свое покровительство, Монфору же не досталось ничего. А у нас остался только дом в Орлеане… Честь наша, как я тогда считал, была окончательна погублена! Много раз я писал королю, чтобы он еще раз рассмотрел наше дело, но тогда началась война с Англией, германским королем и мятежными баронами. Ему было не до нас. После победы над врагом я возобновил попытки. Три раза лично ездил просить аудиенции у короля. Но у него было много дел – в Париже его было не застать. И только третья моя попытка увенчалась успехом.

Роберт де Ла Мэр замолчал, собираясь с мыслями. Кристабель слушала его, почти не дыша.

– Продолжайте, батюшка! Прошу вас!

– Король принял меня и выслушал. Мы с твоей матушкой тогда были доведены до крайней степени нищеты. Я стоял перед королем почти в обносках и готов был уже упасть на колени и просить, но все-таки сдержался. Его величество внимательно смотрели на меня и долго молчали, пока я излагал суть дела, а потом пригласили меня к королевскому столу. Да, доченька, я обедал рядом с могущественнейшим из королей! Он вернул мне земли и свое былое расположение, а перед моим отъездом из Парижа вызвал меня и сказал, что ему очень понравилось, как я, несмотря на свою жалкую сущность, не упал на колени и не умолял. Он сказал, что многие знатные сеньоры, некогда задиравшие нос, а затем разгромленные им, унизительно просили пощады, позабыв в одночасье свою спесь и поступившись честью.

– А что же это за ересь такая, альбигойская, кажется? Я слышала в монастыре, как монахини с ужасом отзываются о ней. Но на мои вопросы они отвечали общими, ничего конкретно не значащими словами и все время крестились.

– Альбигойцами их назвали из-за города Альба, где она впервые и возникла. Приходили сюда, в Шос, двое. Странные люди! Много плохого о них говорят, а вроде все такие же, как мы. Твоя матушка приютила их, но я, зная, чем это грозит, на следующий день выгнал еретиков прочь. Они считают, что есть два начала – доброе и злое. Доброе – истинный Бог, Который сотворил невидимый простому смертному мир духов и дал людям Новый Завет.

– А кто же тогда создал Ветхий Завет? – удивилась Кристабель.

– Ветхий Завет, как считают еретики, дал людям Иегова – он и есть дурное начало, падший дух, сотворивший видимый мир, в котором мы живем. Сын Иеговы, Люцифер, пылавший непомерной гордыней, соблазнил часть небесных ангелов и заточил их в тела. Чтобы освободить пленных ангелов, составляющих особую, избранную группу людей, сошел с небес другой ангел – Иисус Христос, не принявший ни человеческой природы, ни истинного тела.

– Странное учение, – задумчиво промолвила Кристабель. – Но в чем смысл, чего они добиваются?

– Они разделяют всех людей на две группы, из которых лишь одна принимает участие в искуплении и может достигнуть спасения, другая же, ввиду своего происхождения от злого духа, неспособна к освящению, что освобождает ее от нравственности и чести. Мудрено? Понимаю. Забьешь этой дрянью голову, и можно с ума сойти или вообще превратиться в животное. Про это все те двое еретиков твоей матушке поведали, думали к своим поганым идеям приобщить. А после того как я их выгнал, Луиза мне рассказала, и мы вместе посмеялись от души. Но самое главное, в чем их первейшее зло, за что они и должны быть раздавлены, как слизни, – это то, что они отрицают любую власть – и королевскую, и церковную.

– Как же может человек жить без власти? Ведь даже в Библии сказано, что кесарю – кесарево, а Богу – Богово! – удивилась Кристабель. – Она была всегда, есть и будет, ибо без нее… Страшно подумать!

– Да, доченька, мир превратится без власти в кровавый кошмар. Вся мерзость наружу вылезет. Подлые людишки будут наравне с благородными! Нет, этого никогда не случится! С нами бог! Но это не единственное, за что их следует уничтожить. Еретики осуждают все, что связано с обычной человеческой жизнью, с окружающим нас миром.

– Не понимаю, батюшка…

– Ну, например, они осуждают употребление в пищу мяса животных, проклинают союз между мужчиной и женщиной, любую собственность человека! И самое страшное – они не почитают Святой крест, наши христианские таинства, да и всю церковь! В этом они подобны грязным язычникам.

– Какой ужас! Боже, наставь их на путь истинный! – вполне искренно воскликнула Кристабель, прижав руки к сердцу.

– Нет, – жестко сказал граф, – их истинный путь прямиком в ад. Там им самое место. У них есть Consalamentum – таинство, освобождающее человека от любых грехов без всякого покаяния. И знаешь, что для этого нужно?

– Нет, что?

– Да говорят, что совсем ничего. Просто возложение рук на Евангелие.

– И после этого можно так же убивать, грабить?..

– Нет, это своеобразное крещение обязывает альбигойцев жить суровой жизнью, в полном отречении, опасаясь любых грехов. Но я знаю случаи, когда проклятые еретики, для большей верности, заставляли людей отказываться от пищи, склоняли больного не пить лекарства и не есть и эти бедняги умирали голодной смертью!

– Бог покарает их! – сурово заключила Кристабель.

– Да, но мы должны покарать их прежде на земле, а Господь припомнит им все на том свете. И вот в этой-то ереси меня и обвинили, представляешь себе? Меня, доброго католика?!

– Слава Богу, теперь все позади! Осталось только, чтобы Оливье поскорее вернулся.

Граф Роберт опустил голову и ничего не сказал. Но его печальный вид не ускользнул от Кристабель.

– Вы не говорили мне, батюшка, но куда же он уехал? Почему так давно не давал о себе знать? Вижу, что вы что-то знаете, но скрываете от меня. Ах, зачем же? Сегодня вы решили мне все рассказать, так зачем останавливаться на середине пути? Он мой брат, я его очень люблю! Я должна знать все!

Кристабель подошла к отцу и обняла сзади его могучие плечи.

– Вижу, что вас что-то тревожит. Поделитесь со мной, – сказала она, склонив свою голову к голове отца.

Граф не пошевелился и долго смотрел прямо перед собой в пустоту. В комнате повисла тишина, нарушаемая только треском горящих в камине бревен.

– Мы тогда уже жили в Орлеане… Оливье приехал внезапно, – тихо начал Роберт де Ла Мэр, – и сказал, что в Париже для него больше нет места и он хочет проститься. Он был чем-то очень подавлен. На все вопросы он отвечал молчанием, и это нас еще больше тревожило. У меня появилась страшная мысль: уж не против ли короля Оливье собирается выступить,