Перед тем как уйти, чтобы встретиться с Гессом и остальными, я спросил Геринга, что значит знак у него на рукаве.

— Это свастика, — объяснил он. — Древний арийский символ. Он означает чистоту крови.

— Шикарно, — одобрил я.

Мисс Тернер взглянула на меня.

— Как прикажете это перевести?

— Мне без разницы. Скажите, по-моему, это здорово.

Она что-то сказала, и Геринг усмехнулся, явно польщенный. Потом что-то сказал.

— Он говорит, что мысль использовать свастику принадлежит Гитлеру. Она изображена и на их партийном флаге.

— Великолепно.

Мисс Тернер сказала:

— Все-все. Они все ненавидят евреев.

Мы ехали в такси по мосту через реку Изар в сторону Восточного вокзала. Сегодня опять выглянуло солнце, и его блики играли на водной глади.

— Наверно, из-за того, что проиграли войну, — заметил я. — Надо же найти виноватого.

— Все намного серьезнее. И относится даже к детям. Даже к маленькой Фриделинде, дочке Вагнера. Она говорила о евреях как о людях совсем другого сорта.

Мы обсудили семейство Вагнеров и сошлись на том, что они действительно необычные люди.

У вокзала мы вышли из такси, немного покружили в толпе, затем поймали другое такси и переехали обратно через реку. Хвоста за нами пока не было. Времени было без десяти два. Я договорился с Гессом на два часа.

Штаб-квартира нацистской партии располагалась на Райхенбахштрассе, в двух кварталах от реки. Таксист высадил нас за длинным, низким черным лимузином «Мерседес». Когда мы проходили мимо лимузина ко входу в кирпичное здание, на задней дверце автомобиля я разглядел замысловатый герб.

Внутри здания всюду висели флаги — все как один красные, с белым кругом посредине и черной свастикой в круге. По коридорам с важным и удивительно серьезным видом расхаживали молодые люди в коричневой униформе.

Как только мы подошли к кабинету Гесса, дверь распахнулась, и из нее семенящей походкой вышел хрупкий мужчина средних лет. Коричневой формы на нем не было. Поверх черного костюма с высоким, как у священника, воротничком на нем была длинная пурпурная мантия с капюшоном. На голове — красная шапочка. Гесс придерживал за ним дверь.

— А, господин Бомон, — сказал Гесс, — позвольте представить вам архиепископа Пачелли,[43]папского нунция.[44]

Я не знал, что в таких случаях положено делать по этикету, поэтому протянул руку и просто сказал:

— Очень рад, архиепископ.

Архиепископ мило улыбнулся, глядя на меня сквозь очки в тонкой черной оправе. Он тоже подал мне руку, маленькую и хрупкую, как у мальчика, и сказал:

— Тоже очень товолен встреча.

Затем он попытался говорить по-французски. Мисс Тернер ответила ему тоже на французском. Он и ей мило улыбнулся, что-то сказал, кивнул мне, кивнул Гессу и засеменил дальше по коридору. Пурпурная мантия развевалась вслед за ним.

Гесс взглянул на меня.

— Архиепископ с большим интересом следит за политическим положением в Германии.

— Не сомневаюсь.

— Пойдемте. Вас уже ждут. Все понимают, фюрер хочет, чтобы с их стороны вам было оказано всяческое содействие в расследовании.

Пока мы шли по коридору, Гесс сказал:

— Сегодня утром я велел телефонисту проверить все линии. Он доложил, что меня никто не подслушивает.

— Сейчас, может, и нет. Но вчера ваши разговоры кто-то мог перехватить, и завтра это могут проделать снова. Очевидно, вам не следует пользоваться телефоном, если вы не хотите, чтобы посторонние знали, о чем вы говорите.

— Да, я говорил вчера об этом с фюрером. С глазу на глаз, понятно. И он полностью с вами согласен.

Мы подошли к другой двери, и Гесс распахнул ее. Это была комната для заседаний. Яркий верхний свет, бледно-зеленые стены, на двух окнах — плотно закрытые коричневые жалюзи.

Посреди комнаты — большой квадратный деревянный пустой стол. Вокруг стола — десять или двенадцать деревянных стульев. Из них четыре были заняты.

Я обратился к Гессу:

— Нам с мисс Тернер нужно поговорить с каждым из присутствующих отдельно. Нет ли у вас пустого кабинета, где бы это можно было сделать?

— Я это предвидел. — Гесс самодовольно улыбнулся. — Кабинет напротив как раз свободен.

— Прекрасно. Благодарю.

Гесс повернулся к четырем мужчинам и проговорил что-то по-немецки. Я разобрал только слово «пинкертон», свое имя и имя мисс Тернер. Гесс снова обратился ко мне.

— С кого хотите начать?

— С Гуннара Зонтага, — сказал я.

Гуннар Зонтаг был молод, лет двадцати четырех, и внешне служил живым воплощением идеала истинного немца. Высокий, красивый блондин, густые волосы, слегка потемневшие от бриллиантина, с помощью которого он прилизывал их назад, со лба. Глаза голубые, черты лица правильные. На нем были аккуратный серый костюм-тройка, белая рубашка, черный галстук и тяжелые, грубые черные ботинки.

Гесс расставил стулья так, чтобы мы с мисс Тернер сидели спиной к видавшей виды доске и лицом к деревянному стулу, на редкость неказистому с виду.

Зонтаг сел на этот самый стул, сложил руки на груди и положил правую ногу на левую. К нам он сидел чуть боком. В общем, занял оборонительную позу, из чего можно было заключить, что многого нам от него не добиться.

— Расскажите о Нэнси Грин, — сказал я. Мисс Тернер начала переводить.

Гуннар Зонтаг ее перебил:

— Я говорю по-английски, — сообщил мне он.

— Прекрасно, — отозвался я, — тогда говорите по-английски.

— Что вам угодно от меня узнать?

— Где вы с ней познакомились?

— Здесь, в Мюнхене. В Английском клубе.

— Когда?

— В прошлом году.

— Когда именно?

— В июле.

— Что она делала в Мюнхене?

— У нее умерла тетя. Она приезжала, чтобы уладить дела с наследством. Она стала наследницей.

— Большое наследство?

— Собственности никакой. Только деньги. В банковском сейфе.

— В немецких марках?

— В английских фунтах.

— И много?

— Четыреста.