– С твоей мамой он поступил так же?

Он кивнул:

– Я был первым.

– Это ужасно, – прошептала я. – Ты мог утонуть! Или тяжело заболеть – в этих озерах полно всяческих бактерий, или…

– Или меня мог затянуть на глубину кто-то не видимый мной? – спокойно продолжил Майлз. – Да, это был бы лучший из вариантов. Он знал, что я до смерти боюсь тех озер. Ублюдок.

Запах ряски и грязной тины.

– Это было за день до того, как мы с мамой уехали в Германию, – продолжил он. – Она поняла, что Кливленд что-то натворил, и пришла за мной. Всю ночь мы провели в машине, а на следующий день она решилась уехать. Мы лишь на минуту зашли в дом за паспортами. Затем отправились в «Мейджер», чтобы купить кое-что в дорогу, а потом поехали в аэропорт.

Я обняла его. В последнее время я делала это часто – иногда просто потому, что у меня была такая возможность, а кроме того, я была уверена, что Майлзу это нужно.

Пока ничего вроде бы не угрожало Майлзу. С начала нового семестра я практически не видела Мак Коя, и Селия с виду не замышляла ничего дурного против кого-либо. Когда я ловила на себе ее взгляд, то открыто смотрела на нее, и она прятала глаза. Но Селия постоянно находилась в каком-то подвешенном состоянии, словно привидение, ожидающее, что кто-то наконец встанет на его сторону.

Майлз выполнял все меньше и меньше поручений мафии, и было ясно, что его ум мало чем занят. Он часто ходил взад-вперед по залу, так часто делал записи в блокноте, что ему пришлось завести новый, и не раз начинал говорить с середины предложения. Хромота его прошла, но рукава у него всегда были спущены, а однажды он пришел в школу с подбитым глазом. Его настроение действовало на членов клуба как заразная болезнь; теперь все шло через пень-колоду. И скоро его уныние сказалось на всей школе.

Мистер Гантри разразился часовой тирадой о мигающей лампе над моей партой, потратив на это целый урок. Миссис Дальтон не могла найти свои записи и даже забыла о диетической кока-коле. Ребята, обычно платившие Майлзу за его услуги, начали забирать дело в свои руки, и комната, в которой сидели оставленные после уроков ученики, впервые с начала года часто становилась заполнена до отказа.

Я гадала, а сказалось ли всеобщее уныние на мне, но скорее связывала его с тонкими конвертами, что продолжала получать из колледжей и стипендиальных фондов. Большинство писем начиналось так: «Мы с сожалением сообщаем Вам…» Я старалась не воспринимать это лично – сколько психически нездоровых, принадлежащих к низшим классам выпускниц школ можно отыскать в Индиане? Наверное, больше, чем я думала, но каждый раз, когда я вручала такое письмо маме, меня словно прогоняли через строй пассивно-агрессивных воодушевляющих речей. Ты уверена, что подписалась правильно? Может, ты просто что-то упустила. Может, пусть Линн объяснит им, каково у тебя положение дел?

Нет нужды говорить, что дома мне было плохо. Но и в школе ненамного лучше.

В марте я начала замечать, что люди показывают на меня пальцами, когда я иду по коридору, игнорируют меня, когда я пытаюсь заговорить с ними, и откровенно не верят моим словам. Я не стала бы обращать на это большого внимания, если бы точно то же самое не происходило в Хилл-парке после того, как они узнали.

В конце марта всех членов клуба собрали в главном спортивном зале на конкурс духовых оркестров. Трибуны были переполнены зрителями и оркестрантами из других школ. МакКой велел половине учеников, у которых физкультура была седьмым уроком, натянуть золотистые ленты вокруг табло и организовать «стол подношений», где можно было подписать петицию о том, чтобы табло наконец-то позолотили, и взять сувенирный магнит в форме этого самого табло. (Разумеется, дело имело потрясающий успех.) Я видела, что многие сочли это не слишком остроумной шуткой: чествование табло подобным образом было слегка двинутой идеей, с помощью которой Ист-Шоал пыталась прикрыть то обстоятельство, что оно умудрилось убить человека. Но я никогда не слышала, чтобы кто-то говорил, что МакКой свихнулся.

Когда заиграла музыка, нас прогнал от стола табло парень, объявляющий названия оркестров. И мы стояли рядом с главными дверьми, а наши спины были прижаты к стене. Я держалась поближе к Майлзу, потому что так не чувствовала потребности проверять каждый инструмент на предметы контрабанды и коммунистической пропаганды. Если начнет происходить действительно что-то странное, Майлз скажет мне.

Один оркестр закончил выступление, и его место занял следующий. Распорядитель ушел, жалуясь, что никто не объявляет перерывов на посещение туалетов. В относительной тишине я начала клевать носом на плече Майлза.

– Прошу у всех прощенья! – раздался вдруг в зале голос Селии. Я, встрепенувшись, проснулась. В зале стало тихо.

– Привет! – помахала она рукой от судейского стола. – Я просто хочу воспользоваться случаем и напомнить, что все поступления от сегодняшнего мероприятия будут перечислены в Американский фонд борьбы с шизофренией.

Это ты препятствие, идиотка! – прорычал голосок.

– Алекс, – требовательно сказал Майлз, подталкивая меня к двери. – Алекс, ты должна выйти отсюда… – Но я словно приросла к полу, мои мозги заледенели.

– А именно в поддержку нашей собственной шизофренички-параноика Александры Риджмонт, которую перевели в Ист-Шоал после того, как она разукрасила граффити спортивный зал школы Хилл-парк. – Селия повернулась и посмотрела на меня вместе с остальными. И помахала мне, улыбаясь: – Привет, Алекс!

Ее последние слова утонули в тишине; Майлз промчался под трибунами и вытащил из розетки шнур микрофона. Потом подбежал к столу и забрал микрофон у Селии, но дело уже было сделано.

Я очутилась в аквариуме, полном акул.

Со всех сторон на меня смотрели глаза. Оркестранты перестали возиться со своими инструментами. Несколько человек с противоположных трибун встали, чтобы получше меня рассмотреть. Тео покинула киоск и теперь слонялась вместе с Иваном и Яном у дальних дверей. Их лица были бледными. Моя рука пыталась нашарить дверь. Металлическая ручка выскочила из пальцев один раз, другой, я снова нащупала ее, открыла дверь и побежала к ближайшему туалету.

Я заперлась в кабинке, меня вырвало, а потом я свернулась клубочком на полу и крепко зажмурила глаза. Я тянула себя за волосы, желая, чтобы они не были такими чертовски красными, чтобы мозги у меня были в порядке, чтобы время вернулось вспять, когда мне было семь, а все вокруг было настоящим и я не знала, что бывает иначе.

Когда я, наконец, успокоилась достаточно для того, чтобы открыть глаза, то по-прежнему сидела на полу в кабинке школьного туалета, по-прежнему была сумасшедшей, мои волосы все еще выглядели так, будто я окунула голову в бак с кетчупом.

Майлз, должно быть, никого не пускал в туалет, потому что я до сих пор была тут одна, а он часто стучал в дверь, звал меня по имени и заверял, что никому ничего не говорил.

Мне хотелось сказать, что я верю ему, что Селия разузнала обо мне где-то еще. Но не могла принудить себя двигаться и открыть рот.