ходил в оперетту и сегодня идёт опять, и что это такое замечательное зрелище, никакое кино с ним не сравнится!

Бориса это сообщение заинтересовало, и так как он был недалеко от театра «Золотой Рог», в котором, как извещали афиши, обосновалась труппа, то он зашёл в кассы и, конечно, был разочарован: даже самый дешёвый билет на оперетту стоил 50 копеек. В кино стоимость билета была 20 копеек — конечно, посещение оперетты ему было не по карману.

Он всё-таки захотел рискнуть и подошёл к открытому окошечку кассы. Когда он спросил, есть ли билет за 50 копеек, кассирша, седая строгая женщина, довольно презрительно ответила:

— Да ты что, мальчик! За такую цену у нас билеты чуть ли не за две недели уже раскупили. Сейчас у меня остались билеты только в ложу, стоят они 3 рубля.

Борис как ошпаренный отскочил от окошечка и направился, опустив голову, к выходу. Но его остановила чья-то рука, осторожно взявшая его за рукав. Когда он обернулся, то увидел, что его задержал старый высокий рябой китаец:

— Э, мальчика, тебе чего, театл смотли хочу? Да? — спросил он басовитым хрипловатым голосом. — Ходи со мной, я тебе покажу, куда сидеть нада, всё смотли будешь.

И китаец увлёк Борю к маленькой боковой дверке, совсем незаметной от входа. Там они поднялись по узенькой витой лестнице, затем прошли по какому-то коридору и, наконец, очутились на площадке, где стояли стулья и лавки, заполненные зрителями.

Представление началось. Боря уставился на сцену, а китаец, куда-то уходивший, вернулся через несколько минут и принёс маленький стульчик, на который и усадил паренька.

— Тебе сиди, боиса не нада! Моя сдесь лаботай мала-мала: пыль вытилай, пол мети. Теперь, когда тебе хочу, ходи ко мне, я тебя пловоди сюда всегда. Моя сейчас хозяина говоли, что мая знакомая, его говоли: «знакомая можна». Так что не боиса.

В этот вечер шла оперетта «Король веселится». До сих пор Борис ещё никогда не видел такого красочного, весёлого и интересного зрелища. Герои оперетты покорили его; не трудная для восприятия музыка, яркие костюмы, смешные положения, в которые попадали персонажи, весёлые арии и диалоги между отдельными героями сразу запоминались.

Возвращаясь после представления домой, Борис раздумывал, почему этот китаец так добросердечно отнёсся к нему и не только провёл на представление, но по окончании, когда парень уходил из театра, приглашал его приходить, хоть каждый день. До сих пор он сталкивался с китайцами-владельцами таёжных заимок, встречавших каждого русского настороженно и неприязненно, с чернорабочими-грузчиками, безразлично выполнявшими порученную работу, с китайцами-лавочниками, стремившимися чаще всего как-нибудь обмануть покупателя, или с хунхузами, с которыми приходилось иметь дело с оружием в руках. А этот — какой-то особенный, непонятный. Чен, как он себя назвал, удивлял и немного пугал.

«Ведь не будет же он так даром пускать меня в театр, наверно, что-нибудь взамен потребует, а что? Деньги — он знает, что их у меня нет. Нет, надо знакомство с этим китайцем прекратить», — решил Борис. Но от принятого решения до его исполнения расстояние довольно большое, так было и здесь.

Решить-то он решил, а в оперетту продолжал ходить всё время, пока эта, как оказалось, хабаровская труппа находилась во Владивостоке. Он успел посмотреть полтора десятка оперетт, а некоторые даже два раза. Боря впервые в жизни услышал и увидел такие спектакли, как «Сильва», «Весёлая вдова», «Продавец птиц», «Прекрасная Елена», «Баядерка» и другие, и основательно их запомнил.

И вот сейчас, по вечерам, сидя в палатке или у костра, он рассказывал своим товарищам по сбору брёвен содержание этих оперетт. Очевидно, рассказывал Борис достаточно интересно и живо, потому что к ним почти всегда присоединялись и те, кто работал поблизости. Каждый вечер он пересказывал какую-нибудь из оперетт, пытался повторить запомнившиеся ему арии и в лицах показать диалоги и сцены.

Так незаметно летело время: днём — в тяжёлых трудах, а вечером — за нескончаемыми рассказами Алёшкина о полюбившихся всем героях оперетт.

Между прочим, после отъезда оперетты Чен куда-то исчез, и Борис так и не узнал, чем он был обязан такому отношению странного китайца к совершенно незнакомому ему русскому пареньку.

Через неделю все раскиданные по побережью бухты Патрокл брёвна были собраны и соединены в довольно большой плот. За работавшими здесь курсантами пришёл катер, который должен был их отвезти в следующую, более удалённую от города бухту. Она относилась уже к ведению другого района, и поэтому начальство над этой группой курсантов, ставшей именоваться бригадой, сменилось. Новый, ещё нестарый десятник, высокий, весёлый человек — Демирский, служил в шкотовской конторе Дальлеса, открывшейся совсем недавно, а бухта, которую теперь предстояло очистить от леса, относилась к этому району.

Катерок, на котором он прибыл, чтобы перевезти бригаду к новому месту работы, оказался крохотным судёнышком, а на его палубе и в крошечном кубрике едва уместились те 15 человек, которые составляли бригаду. Борта этого судна еле выступали из воды после того, как на него погрузились люди, инструменты, продовольствие, трос и скобы. Палатки грузить было невозможно, и Демирский сказал:

— В бухте есть корейский посёлок, поселимся в нём, да и теплее будет, ведь, как-никак, а октябрь кончается.

Всё было ничего, пока катер находился в бухте, но, когда он вышел на простор большого залива, то огромные валы, идущие откуда-то с востока, начали мерно его раскачивать, то подымая чуть ли не на 4–5 метров вверх, то опуская на такую же глубину вниз. Тогда казалось, что с обеих сторон крохотного катера стоят две высоченные и грозные стены воды, готовые на него обрушиться.

Старшина, матрос и моторист катера только посмеивались, глядя на испуганные лица своих пассажиров, которым участвовать в таком морском путешествии почти всем приходилось впервые. Команда была спокойна: эти высокие, но гладкие валы ничем особенным не грозили, это мёртвая зыбь. Вот если бы поднялся ветер, тогда пришлось бы плохо: перегруженное судёнышко вряд ли бы справилось со штормовыми волнами. Но, однако, и во время этой спокойной мёртвой зыби всем — и команде, и пассажирам пришлось пережить порядочно неприятных минут.

Как только катер стал поворачивать, огибая мыс, отделявший новую бухту от моря, он вынужден был повернуться так, что эти «спокойные» волны стали ударять его в борт, и судёнышко, взбираясь на волну или спускаясь с неё на этот раз не носом, а бортом, стало так угрожающе крениться, что казалось, что оно каждую минуту может опрокинуться.

Многие из товарищей Алёшкина уже давно проклинали всё на свете, и море прежде всего: они заболели