— Это что-то новенькое, — сказал капитан, заметив щенка, лежавшего у ног негра. — Тебе его подарили или сам купил?

— Ни то ни другое. Никто его не звал — сам пришел.

— Да бросьте вы, капитан, — посоветовал Фадул, добродушно смеясь. — Этот негр с дьяволом якшается.

— Я что-то такое слыхал… — Натариу сдержанно улыбнулся, соглашаясь. — Но хорошая собака того стоит. У меня был пес, повсюду за мной следовал, умер от укуса змеи. А дома куча собак вперемешку с детьми. И все ни на что не годятся.

Он приласкал щенка, и Гонимый Дух ответил, помахав хвостом, но не встал, оставшись лежать у ног нефа. Капитан сменил тему:

— Говорят, ты, дружище, готовишься повеселиться на Сан-Жуау?

— Есть такая мысль. Чтобы народ немного развлекся, чтобы девочки развеялись, к тому же я обожаю праздники. А что капитан по этому поводу думает?

— Что я говорил? Он точно с нечистым якшается. Он уже и меня в эти праздничные дела втянул: с меня соль и сахар, деньги на зеленую кукурузу и сухое какао, — а он еще хочет фейерверк и гармониста, — пожаловался Турок, продолжая смеяться.

— Да не скрипи ты, кум. Ты тоже любишь развлечься. Я сам видел, как ты много лиг шагал со своей сумкой, только чтобы попасть на какие-нибудь танцульки.

— Твоя правда, было дело.

Нарезая скрученный табак для сигареты, капитан Натариу да Фонсека повернулся к негру:

— Я думаю, ты хорошее дело затеял. Большая Засада растет, того и гляди станет настоящим поселком. Пора уже и цивилизацию заводить.

Чтобы приехать в Большую Засаду, двигаясь с юга на север или обратно, капитан Натариу да Фонсека проезжал через большую часть долины Змеиной реки. Он знал здесь каждую пядь недавно посаженных плантаций, таких огромных, что взгляд терялся. Были и участки поменьше, такие как у него. Он знал здесь каждое деревце. Зажигая сигарету из соломы, он отворял дверь в будущее:

— Одно удовольствие смотреть, как быстро растут плантации. Очень возможно, что уже через год они созреют и дадут плоды. Мне просто не терпится.

Им всем не терпелось. Глаза загорались жадностью и надеждой, сердце начинало быстрее биться в груди. «Ваши бы слова — да Богу в уши, капитан!» Араб воздел руки к небесам:

— Через год, капитан? А может, через четыре? Разве малявочки не через пять лет начинают плодоносить? — Он называл посадки малявочками, и голос его становился теплым и нежным, будто речь шла о девственницах накануне первых месячных.

— А по мне — так через год. Я уже даже договорился с Баштиау и Лупишсиниу, чтобы они построили в Боа-Виште чан, чтобы отделять плоды от косточек, и платформы для просушки. Если Бог даст и если все будет путем, какао пойдет уже через год. — Их жизнь зависела от солнца и дождей, ростки должны были окрепнуть, не начав прежде гнить и чахнуть.

Хорошие новости для плотников и каменщиков, для Меренсии и ее мужа Зе Луиша: начинались подряды и заказы. А пока суть да дело, надо хорошенько отпраздновать Сан-Жуау, чтобы в жизни было место не только для работы, охоты, кашасы, интриг и шашней с женщинами, грязи и мороси.

7

Настала пора рассказать про Зулейку, которая, живя в Большой Засаде с предыдущей зимы, заслужила пока лишь краткое упоминание: по ее мнению, птицы замолкали, чтобы послушать пение Каштора Абдуима да Ассунсау. Она была смуглая и задумчивая. В толпе назойливых сплетниц, осаждавших кузницу Тисау, Зулейка выделялась скромностью и замкнутостью. Ее присутствие было почти незаметным, лицо — чистым и искренним, манеры — сдержанными: если не знать, что она проститутка, ее вполне можно было принять за девушку из хорошей семьи.

Другие были более красивыми, более современными, более яркими, более страстными в постели, но при всем том ни одну из них так не домогались, ни одна не могла сравниться с ней манерами. Тихая, скромная и внимательная. Несмотря на это, Корока обычно говорила, что в тихом омуте черти водятся и вся эта скромность — следствие гордыни, твердой как камень: «Зу знает, чего хочет. У нее есть достоинство и она не хвастунья».

И правда, когда Зулейка принимала решение — внезапное, неожиданное, — никто не мог заставить ее повернуть назад. Она делала это, не выходя из своего угла, не меняя мягкого, мечтательного выражения. Ошибается тот, кто думает, будто проститутки все одинаковые, кучка обычных шлюх, лишенных чувств и чести. Жасинта добавляла: «У каждой свое лицо, своя маска и свой способ вертеть задом».

Пока не приехала Эпифания, в багаже которой были высокомерие, жестокость и гневливость, случилась у Тисау и Зу долгая тихая история, ни разу не замутненная размолвками, дурными словами, ссорами. Все шло спокойно и обыденно, и были такие, кто клялся, что страсть кончится сожительством, когда, закончив строительство кузницы, он поселится в своем доме. Но Тисау — бабник и непоседа — не позвал ее. Зу, гордая и замкнутая, не стала навязываться, она не изменилась, довольствуясь тем, что хвастун оказывает ей предпочтение. Жизнь и любовная история пошли дальше своим ходом.

«Верно я говорила», — вспомнила Корока, когда Зулейка молча отступила перед высокомерием Эпифании и восторгами, которые она вызывала, перед интересом Каштора к новенькой. Без борьбы и скандалов. Не слышно было ни насмешек, ни обидных намеков. Она перестала ходить в кузницу, разделывать и готовить дичь, есть вместе с ним. Но не стала ему врагом, чтобы при первой же возможности обернуться другом. Она не перестала водиться с Эпифанией. Зулейка замкнулась, затаилась, но не покорилась. «Пусть кто хочет обманывается», — сделала вывод Корока.

Но перестав появляться в кузнице, она не оставила кружок бесед и песен, не перестала отплясывать в ритме коку. Глаза ее терялись где-то вдали, когда негр запевал во всю грудь и заставлял умолкать птиц. Поначалу Тисау не придал значения нарочитой сдержанности Зулейки: стоит только пальцами щелкнуть, и она прибежит обратно.

И в самом деле, проститутка не отказалась, когда во время очередного гневного приступа Эпифании кузнец позвал ее в свой гамак. Но каково же было удивление негра, когда он увидел, как она после первого же захода встала, натянула платье и приготовилась уходить. И, что еще хуже, протянула руку за деньгами. Она пришла как проститутка и хотела, чтобы он это знал, и подчеркивала эту разницу, не оставшись на ночь, чтобы продолжать нежиться вместе. Она уже не отдавалась бесплатно, по любви.

Удивленный Каштор уставился на нее в замешательстве, не зная, что и сказать. Он смущенно протянул ей несколько монет, она приняла их, но уронила на землю, выходя за порог кузницы. Она пришла с миром и ушла с миром. И с гордо поднятой головой.

Тисау не стал насмехаться и издеваться, не принял это за оскорбление или обиду. Может, он решил, что это урок? Кто знает. Только тогда он понял, какую боль ей причинил: не потому, что спал с другой, а потому, что, сделав любимицей, оставил в ряду прочих, как будто ничего и не было. А ведь она не рабыня. Негр провел ночь в раздумьях. Его точили сомнения: когда она обнимала его, задыхаясь от возбуждения, то действительно кончала вместе с ним или симулировала наслаждение, выполняя свой долг профессиональной проститутки?