добра в России сколько хочешь. Не так, как здесь, — тычинки. У нашей елки… как отогреется, расправит лапы, — чаща [см.: {515}: 98].

Те же ноты звучат и в мемуарах Ивана Лукаша. Написанные много лет спустя после отъезда из России, они, помимо переполнявшей их тоски по давно ушедшему в прошлое русскому Рождеству, донесли до нас множество мелких подробностей о «елочном быте»: «На Рождестве в домашнем воздухе были разлиты чистое тепло и прохлада елки». Сны перемежаются с воспоминаниями:

…Приснилось, что потерял шапку и хожу среди рождественских елок у Академии Художеств, — по еловому лесу… Впрочем, елки и наяву продавались у Академии Художеств, на 4-ой линии. Мелкие, жидкие снизу, воткнутые в деревянные кресты, стояли на дровнях, другие, перевязанные мочалками, были повалены друг на друга в снег, и высились чащей большие ели, перекладины которых были из бревен [см.: {244}: 7–8].

Постоянные преувеличения (даже гиперболизация) и идеализация эмигрантами елок своего детства порою у них самих вызывали иронию. Именно эту особенность их памяти шутливо обыгрывал А. М. Селитренников в одном из своих святочных текстов, посвященном рассказам эмигрантов о прекрасном российском прошлом:

А елки у всех в детстве были только гигантские: высотой метров в десять, пятнадцать. Свечей зажигали при пошатнувшихся делах одну тысячу, при улучшении обстоятельств — две. Чтобы прикрепить звезду к вершине елки, специально звали из местного цирка акробата [см.: {367}: 620–621].

Впрочем, эти преувеличения не всегда были столь уж далеки от реальности. Князь Ф. Ф. Юсупов в своих мемуарах рассказывает о тех феерических елках, которые устраивались в их петербургском особняке на Мойке:

Готовились целыми днями, на стремянках вместе с прислугой наряжали высоченную елку, до потолка. Сиянье стеклянных шаров и серебряного дождя зачаровывало наших слуг-азиатов. Прибывали поставщики, доставляли нам подарки для друзей, и суматоха росла. В праздничный день являлись гости — почти все дети, наши ровесники, приносили с собой чемоданы, чтобы унести подарки. Подарки нам раздавали, потом угощали горячим шоколадом с пирожными и вели в зал на «русские горки» [см.: {524}: 61].

Рождественская елка превратилась в один из устойчивых образов эмигрантской литературы. Вспоминается — приобретая новое, трагическое, осмысление — и сюжет о «чужой елке»: любующийся на чужую елку оборвыш теперь ассоциируется с разбросанными по всему миру русскими:

Старый рождественский рассказ о замерзающем перед чужим окном, в котором видна нарядная елка, мальчике сама судьба расширила, обобщила и развила в целую драму.

Элементы рассказа остались те же.

Громадное окно чужого благоустроенного дома, сверкающая рождественская елка, веселые довольные дети, которых ждет радость и грядущая нормальная жизнь в своей стране с ее привычным бытом. Но мальчик уже не мальчик, а тысячи разбросанных по всему миру бездомных русских [см.: {322}: 640–641].

В рассказе четырнадцатилетнего юноши, присланном перед Рождеством 1924 года в берлинскую газету «Дни», одинокий русский эмигрант в Рождественский сочельник бредет по улицам Берлина; во всех окнах он видит зажженные елки. «У них есть родина, семья… — думает он. — У меня этого счастья нет… Я на чужбине среди этих чужих, холодных людей» [см.: {222}: 606–607]. А «где-то, верно, уже горели огни, трепетали камины, подарки слетали с пахучих веток в протянутые руки детей», — перекликается с бездомным героем Н. Берберова [см.: {45}: 617].

В стихотворении В. Сирина (Набокова) «Прохожий с елкой», опубликованном 25 декабря 1925 года в берлинской газете «Руль», развивается та же тоскливая тема:

На белой площади поэт

Запечатлел твой силуэт.

Домой в непраздничный мороз,

Ты елку черную понес.

Пальто российское до пят.

Калоши по снегу скрипят.

С зубчатой елкой на спине

Ты шел по ровной белизне,

Сам черный, сгорбленный, худой,

Уткнувшись в ворот бородой,

В снегах не наших площадей,

С немецкой елочкой своей.

И в поэтический овал

Твой силуэт я срисовал. [см.: {410}: 2]

Несмотря на постоянную ограниченность средств, русские эмигранты всеми силами стремились сохранить и поддержать традицию, по возможности устраивая как домашние, так и общественные елки для детей. Еще накануне 1920 года А. И. Куприн обратился с воззванием, опубликованным в выходившей в Финляндии газете «Новая русская жизнь». Прося помочь русской гимназии в Перкиярве (ныне поселок Кирилловское на Карельском перешейке) пожертвованиями (вещами, книгами, учебниками, играми и пр.), писатель не удерживается от воспоминаний: «Теперь близко Рождество. Когда-то… помните?.. была Рождественская елка… подарки… улыбки… но… Боже мой, как давно…» [см.: {219}: 273–274].

Семнадцать лет спустя К. К. Парчевский в парижской газете «Последние новости» рассказывает о полученных им от пожилого голландца письме и деньгах. Голландец сообщает ему об организованном в Лейдене объединении русских эмигрантов, которое на праздниках устраивает для детей общественные елки, и просит купить на присланные им деньги хороших русских книг, которые он хочет передать в это объединение для раздачи детям в виде рождественских подарков: «Они забывают свой язык и, удаленные от родной страны, могут совсем от нее оторваться. Это было бы ужасно грустно» [см.: {322}: 641–642].

В 1934 году православный приход Куоккала (ныне поселок Репино на Карельском перешейке) устроил елку для русских эмигрантских детей. Их угостили чаем с кренделем, после чего Рождественский дед, вызвавший всеобщий восторг, раздал подарки: «разноцветные мешочки со сластями, конфектами, пряниками и орехами» [см.: {31}: 74][22].

Марина Цветаева, испытывавшая во времена своего московского детства ослепительное счастье от ежегодных домашних елок (о чем мы узнаем из воспоминаний ее сестры Анастасии), в письмах из Франции, адресованных Анне Тесковой, с поразительным постоянством упоминает о елках, которые она, несмотря на всегдашнюю нужду, обязательно устраивала для своих детей. 3 января 1928 года она пишет, что подарки дети «получат послезавтра под елкой»; 2 января 1937 года: «Но елка, все-таки, была…» («все-таки» — значит, опасалась, что ее не будет); 3 января 1938 года: «…непрерывно о Вас думала, особенно под нашей маленькой елочкой, верней сказать — над!»; 26 декабря 1938 года: «Но елочка все-таки — была. Чтобы Мур когда-нибудь мог сказать, что у него не было Рождества без елки: чтобы когда-нибудь не мог сказать, что было Рождество — без елки. Очень возможно, что никогда об этом не подумает, тогда эта жалкая, одинокая елка —