«Откуда он узнал, что я расклеила по всей квартире плакатики, что разбрасываю вещи? – в растерянности думала я. – Хотя чего тут думать! Никто не понимает меня лучше, чем Кронский! Нельзя отрицать очевидного!»

Я продолжила читать «начало» списанного у Набокова романа:

«Для кого-то она просто Маня, будущий муж (идиот!) зовет ее Машей, в издательских договорах – Мария, подруги называют Машкой, но для меня она всегда была и будет: Маруся.

Она стояла, задрав над урной ногу и отчаянно пыталась потушить в ней свой дымящийся окурок, рядом валялась сумка, а по полу разбросаны авторские экземпляры книг. (Это было в редакции – она, как и я, оказалась писателем.)

Я сразу влюбился. Я сразу потерял голову. («Надо же! Он тоже, оказывается, влюбился в меня! А я сомневалась. Ну-ка, ну-ка, что там дальше?!» – подумала я и уткнулась в текст.) Она стояла в этой необычной, чудной, но прекрасной позе; круглые, почти черные глаза ее были наполнены детским наивным ужасом – эта глупышка была абсолютно уверена, что от ее бычка может сгореть вся редакция.

Я вытащил ее из урны, довез до дома и поцеловал на прощанье. Я знал (это было видно и по ее глазам, которые не могли утаить ни мыслей, ни чувств), что тоже понравился ей (какая потрясающая самоуверенность!), но, несмотря на это, я все же решил помариновать ее дня четыре и не звонить, чтобы чувство влюбленности переросло в настоящую любовь, чтобы у нее голова кружилась от одного моего вида. (Вот хамство! А я все гадала тогда, почему он мне не звонит! Оказывается, чтобы у меня голова кружилась от его вида! Чтобы взять меня «тепленькой»! Какой мерзавец!) И этот прием подействовал безотказно – я не был отвергнут и через четыре дня был уверен в ответной Марусиной любви ко мне».

Дальнейший текст я прочитала с необычайным интересом, но приводить его здесь не стану, скажу лишь, что Кронский очень много внимания уделил сценам нашей близости в мужском туалете, в парке на крыле «кукурузника», в кабинке телефона-автомата, чудом уцелевшей на окраине города, в глухом переулке рядом с Арбатом, на крыше старого дома, где-то недалеко от Ордынки, ну и в других местах. Внимательно ознакомившись с описанием вышеприведенных эпизодов, мне вдруг стало не по себе (в отличие от меня у «Лучшего человека нашего времени» голова не кружилась – он не падал в обморок от одного моего вида и не терял память, несмотря на сильную любовь ко мне) из-за приведенных подробностей и деталей наших непосредственных любовных контактов.

Увлекательное чтение было два раза прервано Овечкиным – теперь, когда он разочаровался во всех женщинах, кроме тех, что состояли в нашем содружестве, Женька звонил мне по нескольку раз в день и канючил:

– Маш, ну когда ты нас с Икки помиришь?

– Когда ты окончательно вылечишься от венерического заболевания, которым тебя наградила жрица любви в период твоего познания мира!

– Но я, кажется, уже здоров.

– Это тебе только так кажется! – Я оставалась непреклонной.

– Ну, не вредничай! – снова звонил он.

– Послушай, Овечкин, если Икки узнает, что ты переболел триппером, боюсь, что она наотрез откажется с тобой мириться!

– Почему это?

– Да потому что после того, как ее муж Игоряша наградил ее подобным заболеванием, она тут же подала на развод!

– Она что, такая пуританка? Раньше я этого не замечал.

– Нет, не пуританка, просто Игоряшин триппер был последней каплей в чаше терпения Икки, заполненной до отказа в течение восьми лет его изменами!

– Бедная, бедная малышка Икки! А я… Я просто осел! Но ничего, я сегодня последний раз иду к врачу. Я уже здоров. Мань, ну помири нас.

– Во-первых, нужно узнать, что скажет врач, а во-вторых, нужно переждать хотя бы недельный перестраховочный период. На всякий случай, – сказала я и положила трубку.

Через два дня мне позвонил «Лучший человек нашего времени»:

– Маруся! – весело прокричал он. – Ну как тебе начало романа?

– Если тебе так важно мое мнение, тогда слушай… – И тут я сказала все, что накопилось в моей душе: о том, что списанное самым бесстыдным образом начало «Лолиты» Набокова надо либо вырезать, либо поднапрячь свои мозги и написать самому, что имя главной героини – Маруси, равно как и название романа, нужно непременно заменить. – И вообще нужно исключить все сцены близости героев. Прости меня, но их слишком много, да и описал ты их как-то не очень хорошо, – заключила я, понимая, что если он выкинет начало со сценами близости, от текста не останется ничего.

– Беру пример с вас, уважаемая Марья Лексевна. Давеча прочитал ваш роман. Он потряс меня своей откровенностью! Только так и надо писать!

– Ты что, купил мой последний роман?

– Нет, Люба отдала мне все твои авторские экземпляры, сказала, мол, встретитесь, отдай их Корытниковой, и еще просила тебя поторопиться с новым романом, сказала, что ты совсем обнаглела – уже больше двух месяцев пишешь!

Какая бесцеремонность со стороны Любочки! Это ж надо было отдать мои книжки Кронскому! Это она нарочно! Сводница проклятая!

– Марусь, нет, правда, мне очень понравилась твоя книга!

– Ничего, что я там о тебе немного написала? – робко спросила я.

– Нет, мне даже лестно! – весело проговорил он. Кронский оказался единственным человеком, не считая Пульки, кому мой роман понравился и кто на меня не держал обиды. Нет, все-таки только он способен понять меня до конца. – Марусь, я заеду сегодня, завезу тебе книжки?

«Ни в коем случае!» – в панике подумала я, но ответила почему-то:

– Ладно, заезжай.

– А можно я себе экземпляр оставлю?

– Конечно, жалко, что ли!

Черт! И зачем я согласилась! Какой же я иногда бываю дурой! Это ведь очередная уловка! Книги – только предлог! Но ничего другого не оставалось, как оторвать зад от стула и привести себя в порядок.

Через сорок минут «Лучший человек нашего времени» стоял передо мной в светло-бежевом костюме, который, как обычно, сидел на нем безупречно; высокий, с зачесанными назад вьющимися светло-русыми волосами, соболиными, почти черными бровями… Одним словом, у меня снова как-то поплыло все перед глазами…

– Здравствуй, моя «Уходящая осень», – проговорил хрипловатым голосом и тут же весело спросил: – Где это ты так загорела? На море, что ль, была? А-а… Понимаю, наверное, там за тобой кто-нибудь начал ухаживать, а твой Отелло не смог этого пережить, и вы с ним разругались! Так дело было?

Кронский, вручив мне огромный букет мелких розовых гвоздик, прошел на кухню, вытащил из спортивной сумки книжки, бутылку ликера какого-то неестественно синего цвета, который мы уже пили с ним однажды, банку черной икры, сырокопченую колбасу, нарезку красной рыбы, банку малосольных огурцов, конфеты, виноград, персики, батон хлеба и черную бархатную коробочку.