В этот момент за дверью послышался шум – на лестничной клетке кто-то кому-то что-то доказывал. Тот, кому доказывали, вдруг закричал так, что стекла в рамах задрожали. Я знаю только двоих людей, которые способны горлопанить подобным образом; одна из них сидела передо мной и вовсю готовилась к Новому году, второй, по идее, сейчас должен загорать на даче. Но не тут-то было! Дверь распахнулась, и на пороге появился Жорик, к нему через секунду подлетела его сожительница Зоя – бесцветная, с линяло-рыжими волосами, будто их долго держали в тазике с неразведенным хлорным отбеливателем для белья, она стояла в цветастом платье с вытертыми у подмышек местами и лоснящейся, блестящей физиономией, глядя на влюбленных разъяренным взором водянистых поросячьих своих глаз, а еще спустя мгновение рядом с Зожорами появились несуразная великанша в коротком фиолетовом платье и кругленький мужичок с брюшком в тенниске пятидесятых годов.

– Нет, вы только посмотрите на них! – завопила великанша.

– Катя, Макар… – растерялся Панкрат Захарович и, промахнувшись, долбанул вместо дырокола по «столу», который не вынес силы удара и раскололся на две половинки. – Вы что, на, уже отдохнули?

– Сыночек! С приездом! Ты насовсем? Знакомься, это дядя Панкрат, твой новый папа! На… – бухнула Мисс Бесконечность. «Сыночек» косился на свой единственный изуродованный выходной костюм.

И тут началось нечто невообразимое! Две пары с порога вдруг одновременно закричали во все глотки. Зожоры обвиняли великаншу Катю (Оглоблю, как назвал однажды Панкрат Захарович свою дочь) и ее супруга Макара в тенниске пятидесятых годов, который был по плечо супруге, в том, что они хотят избавиться от старика и зарятся на их квартиру. Оглобля с мужем утверждали то же самое – с той лишь разницей, что Зожоры хотят сбагрить свою старуху и положили глаз на их домик в деревне. Потом выяснения переметнулись на костюмы жениха и невесты – Оглобля вдруг узнала свое синтетическое платье с изуродованным подолом, а дядя, долго разглядывая свой единственный выходной костюм, от которого остались рожки да ножки, видимо, только что признал его и понял, что выходить отныне ему больше не в чем, и разразился диким ором.

Из всей этой какофонии мне удалось (замечу, не без труда) уловить, что виновницей всему явилась некая Зинаида Петрыжкина, соседка Оглобли и Макара по лестничной клетке.

Я три раза имела честь видеть эту особу лет сорока пяти, похожую на пересушенную на солнце серо-желтого неопределенного оттенка (именно такого цвета у нее лицо) воблу; подъезд с его обитателями заменял Зинаиде все на свете – и друзей, и врагов, и даже улицу – все ее интересы смыкались тут. Всякий раз, когда я видела соседку Петрыжкину, она неизменно была одета в длинный халат с запахом, с яркими желтыми, зелеными и красными розами, скорее всего купленный на вьетнамском рынке (видимо, когда-то она все же сделала исключение и покинула границы подъезда), и тапочки с массивными бульдожьими рожами. Халат то и дело распахивался, так как рассчитан на миниатюрных вьетнамок, обнажая жилистые ноги Петрыжкиной; а волосы отчего-то всегда накручены на четыре большие бигуди – у меня сложилось такое впечатление, что эта женщина постоянно куда-то собирается, но когда я увидела ее и в третий раз в халате и с четырьмя бигуди на голове, меня вдруг осенило – она никуда не собирается, просто у нее такая прическа!

Именно Петрыжкиной Зожоры стали доверять ключи в свое отсутствие, после того как бабушка два раза чуть было не спалила квартиру, оставив чайник на включенной на всю мощность электрической конфорке – второй раз был совсем критический: потолок в кухне почернел, и тут терпение «сыночка» лопнуло, он не выдержал и отдал ключи Зинаиде – самой активной обитательнице подъезда. И надо же было дяде именно вчера вечером позвонить этой общественнице, справиться, цела ли квартира! Активистка сказала, что квартира-то цела, только вот с Верой Петровной последнее время творится что-то неладное. И тут она рассказала и про Панкрата Захаровича, и про серенады под балконом старушки в пять утра, от которых весь дом не спит, – короче, выдала всю информацию о любви искусственного осеменителя коров и отличницы народного просвещения. Зожоры ждать не стали и рванули в столицу рано утром, чтобы принять надлежащие меры, и первым делом направились к Зинаиде Петрыжкиной.

У Оглобли же с мужем просто закончился отпуск, и они прикатили сегодня домой в полнейшем неведении. Случилось так, что подъездная активистка, только заслышав позвякивание ключа в соседней двери, мгновенно появилась на пороге своей квартиры и принялась обливать грязью чистую, невинную любовь престарелых «Ромео» и «Джульетты». В эту самую минуту двери лифта раскрылись… Одним словом, Зинаиде Петрыжкиной пришлось (наверняка не без удовольствия) повторить историю любви во второй раз, уже для Зожоров, после чего эти «Монтекки с Каппулетями» рванули к ничего не подозревающим влюбленным. И вот теперь они стоят перед нами и голосят в унисон, обвиняя и доказывая друг другу свою правоту.

Все это время бабушка с Панкратом Захаровичем молча сидели на диване и удивленно глядели на детей, изредка моргая – в этот момент они напомнили мне воробьев, которые минуту назад от души плескались в грязной луже, получая от купания неимоверное удовольствие, а теперь вылезли на траву и, увидев в метре от себя толстого полосатого кота в кустах, не знали, что им делать.

Когда все темы для выяснения отношений двух сторон, казалось, были исчерпаны и готовилась вторая волна ярости, Гузка вдруг кивнула в мою сторону и проквохтала:

– Жорчик! Ты посмотри – опять она! – это прозвучало приблизительно так: «Где она – там и смерть!», а я выступала в данном случае в качестве Мисс Марпл. – У нас своя семья, и нечего ей тут делать! У нас своих проблем хватает! – добавила Зоя, понизив голос.

Я не растерялась, схватила сумку, поцеловала «Джульетту» в щеку и, шепнув ей на ухо, чтобы она не сдавалась и боролась за свою любовь, прошмыгнула между разъяренными «Монтекаппулетями» и была такова.

Я пробкой вылетела на улицу, обогнула бабушкин дом, как вдруг прямо передо мной выросла знакомая рахитичная фигура. Это был Иннокентий. Бывший бабушкин ученик шел, наверное, в гости к Мисс Бесконечности. Одет он был в старые джинсы (из кармана которых виднелась пачка кокосовых вафель) с расстегнутой ширинкой и розовую майку (теперь я разглядела, чьи зеленые уши торчали из-под высоко задранных тренировочных – это оказался зеленый заяц с одним желтым глазом, вместо второго была дырка и виднелась белая, нежная, словно у женщины, кожа вечного юноши).

– Ой! Здгасте! – фальцетом воскликнул он и остолбенел от неожиданности. Я тоже была несколько удивлена внезапным появлением Иннокентия.

– Ты к Вере Петровне? Не советую. К ней сын приехал, – сказала я, и вечный юноша развернулся и пошел прочь, не сказав ни слова. Когда он миновал огороженную высокой сеткой площадку для детей (где ребятишки играли в футбол, не рискуя очутиться под колесами автомобилей), которую воспела Мисс Бесконечность в одной из своих многочисленных эпистол к мэру города, в моей голове пронеслось многое и сразу: на ум пришла и мысль о многострадальном Аркадии Серапионовиче, который затратил массу усилий, чтобы открыть вожделенную проктологическую аптеку, о том, каких трудов стоило ему убедить директора подпольной целлюлозно-бумажной фабрики, производящей женские прокладки и детские памперсы, в полезности изготовления тары для суппозиториев, вспомнились жалобы Икки по поводу того, что из-за преобразования поставляемых с фабрики заготовок в коробочки они ничего не успевают и что аптека «Эбатов и К*» могла навсегда потерять свою еще и без того не сложившуюся репутацию… В конце концов одна мысль затмила все те, что беспорядочно кружились в мозгу – она подавила их, подмяла под себя, тем самым возвысившись и осенив меня. Короче, на меня снизошло озарение свыше! Я вдруг вспомнила о тех временах, когда аптечное производство в нашей стране было поставлено на широкую ногу, а картонные коробочки изготавливались не только заводским путем, но и путем принудительного лечения «аликов» и «шизиков» в психиатрических больницах.