— Откуда такие перемены?

Воронёнок же спрыгивал с ветки на землю и забирался в свой домик. Он давно не летал со стаей, а если поднимался, то в два счёта опережал всех, а потом поднимался на такую высоту, на которой обычные вороны не летали никогда.

Всякое изумление проходит, а вот зависть растёт без предела. Хитрые сородичи решили разузнать, откуда воронёнок набрался такой силы. Когда он полетел к другу, они проследили за ним и издалека наблюдали за их полётом. Большая птица учила летать своих птенцов, а воронёнок, казалось им издалека, чуть ли не поддерживает их своим крылом.

— Да, вырос наш воронёнок. Это его птенцы. А вы над ним насмехались: «воробьиха, воробьиха», — упрекали вороны своих подруг.

— Кто же мог подумать, что из такого заморыша вырастет такая прекрасная птица, — завидовали вороны. И с тех пор они уж не галдели при его виде, как прежде: «Заморыш», но и восхищаться особенно не стали, решив, что он просто «птица не их полёта».

Воронёнок продолжал жить в старой рощице под своим кустом боярышника. Там было его «гнездо», больше походившее на нору: большую, тёплую и сухую, даже в сильный ливень вода туда не попадала. Иногда он подолгу не появлялся у себя, а когда наконец возвращался, то вёл себя странновато. Он не выходил из своего жилья, а как бы выкатывался. А когда разбегался, чтобы взлететь, гудел. Иногда кричал: «Рейс четыреста двенадцать откладывается!», «Шасси, шасси…» И опять улетал куда-то.

Однажды он не вернулся. Но этого почти никто не заметил. Воронье общество жило по своим законам и мало кого удостаивало своим вниманием долго, слишком много забот: прокормить птенцов, себя, отстоять своё гнездо от нападений соседей и хищников. Им некогда было смотреть по сторонам, удивляться облакам в небе, звёздам.

Воронёнок не смеялся над ними и не осуждал. Он просто улетел от них. Чудаки всегда плохо приживаются в нормальном обществе.

В каждом городе есть места, где собираются со всей округи пернатые, мяукающие и лающие, это — мусорки. Они бывают разные по размерам и цвету, с крышками и без, но почувствовать, что она где-то рядом, может даже самый недогадливый. Запах. Кажется, что запах мусорки не меняется никогда и не зависит от того, что туда бросают, в какое время года, солнце ли жарит, или снег идёт.

Вот бежит, постоянно озираясь, дворняжка. Хвост опущен, взгляд сосредоточен и хитёр. К мусорке, как в столовую: «Что там нынче дают?» На бортах контейнера уже сидят кошки. Они издалека увидели собаку и равнодушно провожают её взглядами: «Пустить или выгнать её?»; они, похоже, ещё не решили. Дворняжка остановилась и стала проверять, разрешат — не разрешат: шаг, ещё шаг. Можно порыться, не гонят.

Голуби тоже залетают сюда по три-четыре, не больше. Основное их место — магазины. Там привольно. «Гули-гули», — кормят их прохожие и дети.

Сизари, толстые и неопрятные, переваливаются с боку набок, клюют, клюют, а потом, насытившись, тяжело взлетают на ветку или перелетают с места на место, когда сквозь их пёструю стаю-месиво кто-нибудь протискивается. Здесь им сытно и спокойно. К мусорке они летают редко.

Вороны — тоже нечастые гости у железного корыта. Городские вороны — птицы важные. Вот они носятся по небу туда-сюда, выше-ниже, и не поймёшь, чего хотят, кого ловят. Присмотришься — рядом с ними — ни одной птицы, только они. Всех выгнали. Им всё равно, кто перед ними: собака ли, кошка, а уж птице точно несдобровать.

Вон собаке, немецкой овчарке, хозяин вынес миску с похлёбкой и куском мяса. Овчарка не привязана, бегает по двору, хозяйка. Две вороны уселись на ветку ближайшего дерева и внимательно следят за ней.

Вот одна ворона внезапно слетает с ветки и низко пролетает над собакой, чуть не задевая её крылом. «Клац, клац», — щёлкает зубами овчарка и стелющимся бегом несётся за нахальной птицей. Ворона уворачивается и взлетает на забор. «Кар-кар», — долбит клювом доску, а щепки сбрасывает на псину. Собака скачет на забор, ворона кидается в неё щепками.

Для чего эта сценка? Вторая ворона неторопливо перетаскивает на крышу дома кости, кусочки мяса, ничего не оставляя овчарке. Овчарка заметила вторую ворону, ворующую у неё обед, глаза кровью налились, язык — на бок, прыжками несётся к любимой миске… Поздно, поздно. Там осталась лишь каша и жалкие ниточки от мяса: «А-а-а, у-у-у, га-а-ав!» «Кар, кар» звучит издевательски, как «Ха-ха-ха!».

Зачем воронам по помойкам лазить? Им и так поесть принесут. Ну, залетают туда иногда, так, скуки ради.

Воробьи — гости частые на мусорке. Но такое впечатление, что они больше бестолково скачут, и не то чтобы прилетели, а скорее пролетали-присели. А уж если присели, то можно и поискать что-нибудь.

Так и крутится здесь жизнь вокруг «хлебного места». Прямо как у людей. И поведение очень похоже.

Дворняжка шаг за шагом обошла, точнее, вынюхала разбросанный вокруг контейнера мусор. Попались несколько корочек хлеба, шкурка от чего-то, ещё сохранившая запах мяса, суповые косточки.

Самое лакомое, возможно, осталось нетронутым внутри железного ящика. Но по краям его сидели кошки и нервно наблюдали за собакой, их хвосты дёргались и шерсть потихоньку поднималась, когда псинка подходила близко к сокровищу мусорки.

Но что можно было охранять здесь, в окружении скромных домов бывшего заводского посёлка? Сюда сносили вконец сгнивший картофель из соседнего продмага, ящики, картон, бумагу, пропахшую несвежей колбасой. Жители, к несчастью для своих братьев меньших, съедали всё, что покупали, и редкие кусочки старого хлеба, разваренные косточки курицы и обрезки рыбы — вот и всё богатство.

Другое дело — красивые контейнеры возле новых домов где-нибудь в центре города. Вот где рай. Там мимо пробегать и то приятно, от запахов кружится голова, они манят тебя, влекут: «Копни, найди заветную косточку, всю в мясе, тушку позавчерашней курицы, слегка протухший большущий кусок колбасы…»

Только кто же тебя пустит туда, на ухоженный двор с личным дворником и будкой с охраной, где зелёная травка, красивые деревья и двухметровый забор с камерами слежения? Дворнягам там не место. Крысы забегают. Но на то они и крысы.

— М-м-мы-ы-ы-и-у, — предупредительно мстительно сквозь зубы прошипела первая кошка.

— Я-у-и-ыш-ш-ш, — слегка показала клыки вторая, поворачивая голову по направлению к бродяжке.

— Ладно, ладно, поняла, — вильнула она хвостом. А потом: «Гав-гав-гоу-у!» — по-дворняжески с заливом и повизгиванием облаяла их. Так лают обычно из страха и обиды.

Промолчать было бы подозрительно, лаять долго и громко в такой обстановке опасно. Во-первых, коты могут всю морду расцарапать. Эти огольцы, воспитанные на улице, никаких собак не боятся. Во-вторых, на лай могут прибежать другие бродяжки, мало ли их по округе, таких шаек. Тем тоже лишь бы подраться. Гавкнув пару раз ещё, дворняжка побежала прочь. Коты сидели, щурясь на солнце: «Наша взяла».