«Может, кинули, делят сейчас добро пополам, а потом скажут, мол, так и так, не было ничего, сплошная сказка. Из трёх один всегда в дурачках остаётся…» — Он брёл вперёд, и душа его клокотала от злости на себя и на приятелей.

Знал же, что Петрович завистлив и жаден. Думал, всё под контролем, они слабые, я их голыми руками. Взял, а они тебя, как пацана малого. А этот задохлик Серёга? Соломинкой перешибить можно, в чём душа только держится? Да они сговорились. Да-да. Подумали, что не справятся со мной, если что, и сговорились.

А что это — «если что»? Что, я точно хотел их обмануть? В мыслях этого не было. Думал, всё сделать по-честному… Ну, не знаю я. Как бы там пошло, как бы сложилось всё. Да нет, не планировал я развод, всё хотел поделить на троих.

Уже светало, когда он в дальних кустах случайно заметил чёрное пятно: то ли мешок, то ли туловище, или показалось. Бросив лопаты, он побежал в ту сторону и уже издалека понял, что это Петрович. Его плащ. Точнее, был Петрович. Он лежал на животе, и когда Пашка перевернул его, то увидел тёмное пятно крови внизу, там, где живот. Петрович был уж холодный.

— Вот гад… Вот гад Серёга, микроб… Убью, если поймаю… А-а-а! Серёга, лучше сам выйди, гад!

Он осмотрел место, где лежал убитый Петрович. Трава была примята. Боролись…

Ложбинка примятой травы, оставшаяся от ног Серёги, была хорошо заметна. Пашка бросился по следам. Он только что не рычал, как пёс легавый, припадая к земле. Рык, стон, ненависть к убийце. Он даже не сомневался в том, что сделает. Поле кончалось, впереди рощица. Маленькая, но достаточная, чтобы скрыть там человека до рассвета.

— Выходи, Серёга! Выходи, я тебя вижу, гада! — заорал так, что сам себя бы не узнал. И Серёга откликнулся. Струсил ли, решил ли закончить дело разом, неизвестно, но откликнулся:

— Здесь я… Здесь… Не ори…

Павел пошёл на голос и различил у большой берёзы силуэт приятеля.

— Ну что, рассказывай, как Петровича замочил, крыса…

— А что рассказывать, Петрович первый начал. Помутилось у него в голове-то, он и решил кончить сначала меня, а потом уж тебя…

— Долго думал? Развести меня хочешь? Не пытайся, не пройдёт у тебя…

— И не думал разводить. Мы когда бежали, я сразу это понял. Он мне говорит: «Беги вперёд, а то у меня что-то сердце прихватило. Беги, а то луч упустим!» Я бегу, а сердце не на месте. Чувствую подвох. Оборачиваюсь, а он на меня — с топором. Вот я его ножом и достал. Да, можешь не верить. Мне теперь всё равно, он меня топориком тоже задел хорошо. Думал, что чуть, а сил-то нет, и рука онемела. Холодно становится.

— А за что бились?

— Ты о сокровищах? Вон, у берёзы мешок лежит… Кое-что есть. Не обманули люди.

Пашка подошёл к берёзе и увидел валяющийся небрежно мешок. Поднял его. Он не был слишком тяжёлым, но в нём что-то лежало. Раскрыл его и сунул руку. На ощупь это было нечто похожее на монеты.

— Монеты?

— Монеты… Золотые… Двадцать штук царских червонцев. На троих — мелочь, а одному — в самый раз.

— И кто же этот один, не ты ли?

— Я, Паша, я. Прощай…

Павел увидел в руках Серёги пистолет и не удивился…

«Бах, бах, бах, бах!» — прогремело четыре выстрела. Лучи солнца осветили травы и тело упавшего в них Павла. Четыре красные точки расплывались в одно большое пятно.

Но Серёга не соврал. Петрович, действительно, сильно задел его топором, и только чудо, а может быть, страх человека, который всю жизнь свою терпел насмешки и подзатыльники от других, более сильных и наглых, видимо, спасли его от неминуемой смерти.

Когда Петрович бросился на него с топором, Серёга упал, споткнувшись о кочку. Он и не видел Петровича. Упал и почувствовал резкую боль в плече. Вскрикнул, нож выхватил и стал тыкать со страха. И попал. А так лежать бы ему под берёзкой. У Петровича был пистолет, но он побоялся, что выстрелы услышит Пашка. Пашка был намного сильнее его и мог с ним справиться. А так Серёгу — топором, Пашку — из пистолета…

Голова у Серёги кружилась, ноги заплетались, силы оставляли его. Он плёлся, падая и поднимаясь, навстречу рассвету, волоча за собою мешок с маленькой кучкой золотых монет. Вот такое оно, счастье.

— А Пашка не ожидал, не думал… И скорее всего поделил бы всё по-честному. Это мы с Петровичем крысами оказались. Шакалы… Да, шакалы. Только помогли бы ему шесть его монет?.. Даже если по полмиллиона за каждую… За каждую… Это всего… Всего три миллиона. Ну, максимум, пять… Даже одному не хватило бы на переезд, на обустройство… Не хватило бы… Двадцать монет… Двадцать… Это же сколько?..

Он почувствовал, что куда-то проваливается. Катится вниз. Стало прохладно, покойно и легко. Яма, куда он упал, была неглубокой, со старыми заросшими краями. Но он не стал оттуда выбираться, так там и помер.

К зиме отцу стало совсем худо. Он лежал на кровати и тихо стонал. Старик даже не мог объяснить толком, что у него болит. Слабел только, не жаловался, нет. Смотрел в окно, изредка просил воды. Как будто ждал кого. Это было нестерпимо. Заходили соседки. Вздыхали: «Не жилец. До Рождества не дотянет».

Сын, тридцатипятилетний мужичок, сидел в углу и хмурился. «Может, врача ему?» — спрашивал.

— Может, и врача. Кто его знает? Может, уж и не надо, что людей без толку в такую даль гонять-то.

— А ты вот что. Сходи к знахарке. Она тут недалече живёт. Может, и подскажет что.

Но только дней через пять он пошёл. Не то чтобы отцу совсем плохо стало. Так, вспомнил, или просто скучно стало. Доплёлся. В окно постучал.

Знахарка открыла, впустила в дом.

— Бате плохо. Болеет давно. Сходила бы ты, что ли. Лекарства там какие-нибудь, отвар, заговор. Я в общем не знаю, как у вас делается. Помоги, в общем.

— Помочь-то можно. А чем платить будешь?

— А что, надо?

— Ну а как ты, милок, думаешь сам? Ты за свою работу плату получаешь?

— Да когда это было-то? Сама знаешь. Работы нет. Какая плата?

— Значит, платить нечем. Ну что ж. Есть такое средство. Но заплатить всё-таки придётся. Дам я тебе зелье одно. Сам выпьешь. Потеряешь то, чего у тебя нет. Отца спасёшь. Жизнь ему продлишь. А сколько ему Бог отвёл времени, не скажу: не я его давала, не мне распределять. Согласен?

— Согласен. Противное зелье-то? Я лекарства-то не очень…

— Не в том дело. Крепко подумай. Может, и не стоит пить-то. Я не знаю, у кого что есть, чего нет.

— Давай уж. И дело с концом. Нет у меня ничего, ничего нет. И терять мне, стало быть, нечего.

Подала знахарка пузырёк маленький из зелёного стекла. Заткнул мужичок ноздри на всякий случай и выпил одним махом чудесное зелье. Подошёл к окну. Ничего не происходило. За окном валил снег. Метель мела. Уже исчезли следы его к этому дому. «Тропку-то замело, и следов нет, — подумал он. — И новые не появятся. Скоро сугробов наметёт…»