меня, было понятно, до какой степени он раздражён моим вторжением. Он не захотел мне ответить. Раз так, я могу рассматривать его молчание как знак согласия.

На рисунках присутствовали две темы – природа и люди Острова. По причине малой экспрессивности своей натуры я редко восторгаюсь произведениями искусства, будь то живопись, скульптура или, скажем, балет. В собственном художественном творчестве я остановился на этапе «каляка-маляка», и с тех пор даже не пытался продвинуться дальше. Но эти рисунки заставили меня испытать настоящее эмоциональное потрясение. И это тем более удивительно, что из всего арсенала художника в распоряжении Акимыча были только серые карандашные штрихи.

Он не стремился к фотографической точности изображения, но все его рисунки были проникнуты неким чувством. На них Шептун представал не заурядной горой, а загадочной и мистической обителью богов, далёкой и недосягаемой для простых смертных. Его безлесная покатая вершина вызывала ассоциацию с плешью грозного языческого бога, в любой момент готового громыхнуть громом из тяжёлых туч и поразить провинившегося карающей молнией. В морских скалах я узнал «трёх внуков», обступивших «бабушку», причём на рисунке они были больше похожи на людей, чем на самом деле. На следующем листе был причал Безымянного, он вдавался далеко в океан и отбивал атаку волн, пехотной цепью штурмующих берег. На причале через туман едва просматривалась фигурка человека в развевающемся плаще. Она не могла не вызвать щемящее чувство покинутости на краю света даже у того, кто никогда не был на Острове.

На рисунках была запечатлена вся природа Острова – холмы, речки, водопад, чайки и мелкие животные. Карандаш Акимыча творил чудеса. Он сумел изобразить даже неутомимый ветродуй Безымянного, показав, как он заставил ветви деревьев на склонах Шептуна расти только в одном направлении. С поразительной экспрессией была передана сила пронизывающего ветра – я кожей почувствовал исходящий от рисунка холод. Такого эффекта может добиться только художник, объектив фотоаппарата не способен отразить подобного – может быть, потому, что художник видит мир по-своему, немного не таким, как в реальности.

Лица людей на портретах также выглядели необычно, хотя и были легко узнаваемы. Дело в том, что Акимыч рисовал не лица, а характеры. Он показывал в людях только главное, сущностное, не загромождая рисунок второстепенными деталями.

Ум человека выглядывает из глаз, поэтому по глазам Найдёнова на его портрете сразу было видно, что человек он очень незаурядный в интеллектуальном отношении. Акимыч изобразил его в обычном состоянии хмурой озабоченности, напряжённо ищущим выход из очередной непростой ситуации. По соседству с ним расположились остальные. Среди них я ожидаемо увидел сурового Валеева, неунывающего Отца Андрюху, излучающего активность, бурлящего энергией Фиму и других островитян, которых встречал на улицах посёлка, но ещё не успел с ними познакомиться. Из мужского населения Острова на рисунках Акимыча отсутствовал, кажется, только один человек – он сам.

Некоторые открылись мне с неожиданной стороны. Валера был изображён вместе с Клавдией, но не похожим на себя нынешнего, а таким, каким он был, вероятно, когда-то – энергичным и целеустремлённым главой семьи. Задорная Клавдия с молодыми ещё глазами жалась к мужу. У неё было лицо счастливой в браке женщины, ожидающей от жизни только хорошее.

Полина присутствовала на нескольких рисунках. На одном из них её окружали несколько детишек, рядом с которыми она выглядела не строгой учительницей, а старшей сестрой. Я видел её такой в школе. Другой рисунок заставил меня надолго задержаться возле него. На нём Полина в изображении Акимыча предстала воплощением извечного предназначения женщины – служения. Служения детям, верности мужу. Осознанного подчинения своих личных интересов интересам семьи.

Многие мои знакомые дамы отвергают традиционный взгляд на роль женщины в обществе, они презирают семейную «кабалу» и домашнее «рабство». На самом деле нет другого пути к истинной свободе, кроме осознания необходимости своих действий и, если нужно, добровольного несения «креста» на своих плечах. Поэтому у Полины было лицо свободного человека, женщины, сознательно сделавшей свой выбор.

Я бы ещё долго рассматривал Полину, но мужская физиономия на листе бумаги, приколотом к внутренней стороне двери – единственной поверхности, где ещё осталось место, свободное от рисунков, показалась мне подозрительно знакомой. Ещё бы, это была моя собственная физиономия! Только… Неужели я такой?! В зеркале я себя в подобном состоянии ни разу не видел. С листа на меня смотрел несчастливый человек. Строгое и даже угрюмое выражение лица, нависшие брови, напряжённый взгляд, направленный куда-то вниз, как у людей, погруженных в себя, в собственные раздумья. Это было лицо человека с неспокойной душой, неудовлетворённого жизнью. Выходит, я бываю и таким, а не только уверенным в себе человеком из зеркала.

– Непохож? – Поинтересовался Акимыч. – Не обессудьте, ведь я всё рисую по памяти.

– Боюсь, что похож, – ответил я, не отрывая взгляда от собственного портрета.

Акимыч, наконец, отыскал тюбик с клеем среди своего столярного хозяйства. Повода задерживаться здесь больше не было, но, под впечатлением увиденного, я не мог уйти просто так, молча.

– Вы давно рисуете?

– Да как сказать… Когда в молодости учился на материке, параллельно занимался в студии. Мои работы выставлялись, несколько штук дошли даже до столицы.

– А что потом?

– А потом – семья, дети. Надо было зарабатывать на жизнь. – Акимыч помрачнел. – Два года назад умерла моя жена, и рухнул мой мир… Я долго не мог оправиться, и эти рисунки меня спасли. Появилось какое-то дело, возможность отвлечься, занять чем-то голову.

– Я, конечно, не искусствовед, но уверен, Ваши работы представляют несомненный интерес. Почему бы Вам не попробовать показать их специалистам? Я мог бы помочь.

Акимыч скептически покачал головой.

– Показать, конечно, можно. Только ради чего?

– Ну, в перспективе на этом, наверное, можно неплохо заработать.

– А зачем мне много денег? Потребности мужчины ограничены, мои – так тем более: жену я похоронил, а дети сами себя обеспечивают. Мне много не надо. В принципе, того, что у меня есть, мне хватает.

– А слава, известность?

– Это всё хорошо в молодости, когда ещё не угасли амбиции. К определённому периоду жизни понимаешь, что известность проходит, а слава только плодит завистников. Это не те цели, к которым следует стремиться в моём возрасте.

Мы опять дошли до калитки и стали прощаться.

– Ну, мне на завод. До завтра, Сергей Николаевич.

– До свидания, Виленин Акимыч.

После увиденного и услышанного я совсем с другим чувством смотрел на сутуловатую спину удаляющегося Акимыча. Это не была зависть к его таланту: хорошему человеку не завидуют, за него просто радуются. Я шёл и думал: «О, сколько мне открытий чудных» ещё