Солнце уже почти зашло, и лучи, врывающиеся в окна под потолком, окрашивали верхнюю часть залы с высоким, как в храме, потолком в мрачно-бордовые тона. Внизу же и по углам уже затаились сумерки. Рядом с постелью на высоких бронзовых шандалах горели длинные восковые свечи. Вечерний ветерок волновал жёлтые острые язычки пламени, поэтому на лицах присутствующих играли подвижные блики и тени, придавая им какое-то таинственное выражение. Словно все напряжённо ждали чего-то страшного и одновременно торжественного.

Эхнатон с женой остановились у изголовья. Здесь уже стояла Тии. Она, как всегда, была в идеально убранном парике и в платье, где каждая складочка знала себе место. Волнение выдавали только руки. Когда она разжимала ладони, сухие тонкие пальцы дрожали и на них переливались острыми бликами крупные драгоценные камни, вделанные в перстни и кольца. Тии, как всегда, смотрела перед собой, строго сжимая тонкие не накрашенные губы.

— ...И обретёт жизнь вечную! — закончил очередную молитву главный жрец.

От его мощного возгласа ещё больше задрожали язычки пламени свечей. Присутствующие посмотрели на Дуафу. Казалось, они все удивились, как мог этот худой, старый, больной человек издавать такие громогласные звуки. Фараон дрожащей рукой сделал знак жрецу замолчать. Дуафу не спеша отошёл к статуе Амона, принесённой сюда на носилках жрецами. Неровный свет свечей и отблески вечерней зари освещали его бритую круглую голову, широкое лицо с острыми скулами, раскосые большие глаза, опущенные долу, и складки белоснежного одеяния. Он стоял так неподвижно, что казалось — рядом со статуей Амона высится ещё одно величественное изваяние.

— Прощай, мой сын, — проговорил Аменхотеп еле слышно, с трудом повернув голову к Эхнатону, стоящему рядом с постелью. — Хотя нас и разделяет трагическое непонимание, но я ещё раз прошу прощения перед тобой и перед всей семьёй за то невольное зло, которое я вам всем причинил... А в чём я особо хочу покаяться в последние минуты моей жизни перед вами, мои родные, так это в участии, пусть и не прямом, в убийстве моего отца и старшего брата...

Царица Тии резко подняла руку:

— Не надо об этом, Хеви, умоляю тебя! Ведь ты же знаешь, что Яхмос сам вынудил нас пойти на роковой шаг. Мы просто защищались. А смерть твоего отца — просто чудовищная, трагическая случайность.

— Но боги нам этого не простят, — слегка окрепшим голосом продолжил фараон, — и, как бы ты себя ни оправдывала, Тии, нам всем придётся расплачиваться за это страшное преступление. Эта вина падёт и на их плечи, совсем невинные, — он показал на сына и его жену. — Почему они должны страдать за наши преступления и искупать нашу вину?

Хеви-старший закашлялся, но, отдышавшись, вновь заговорил:

— Дело в том, что такой великий грех, который мы с тобой, Тии, совершили, нельзя искупить нам одним. К несчастью, наши дети и даже внуки тоже вынуждены будут страдать. Мы все прокляты богами!

Умирающий фараон всмотрелся в мрачное лицо сына.

— Боги затмили твой разум, сынок, и, пожалуй, именно ты выбран ими, чтобы окончательно привести всю нашу семью к гибели. Но я не осуждаю тебя, не имею на это права!

Он снова закашлялся.

— Всё, прощайте, мои милые. Живите подольше и постарайтесь сделать всё возможное, чтобы смыть с себя роковой позор своих родителей. Я бы и сам мог побольше совершить праведных дел, но это проклятое вин... — Фараон задёргался и испустил дух по иронии судьбы со словом «вино» на пухлых посиневших губах.

Уже наступила ночь, когда Эхнатон вышел вместе с женой на балкон отцовского дворца. Внизу простирался огромный город. Мерцали многочисленные огни, вдали блестела неровным, отражающимся лунным светом река. В небе горели яркие звёзды.

— Как я ненавижу Фивы! — вдруг громко сказал фараон, облокотившись на гранитный парапет.

— Послушай, Хеви, — обратилась к нему жена, — может быть, просто оставить нам этот город, который так тебе ненавистен, и уехать отсюда?

— Как это уехать? — не понял муж. — Это же столица страны, а я фараон. Ты предлагаешь мне отказаться от власти?

— Да нет, ты меня неправильно понял, — улыбнулась Нефи и придвинулась к мужу. — Ты же полновластный хозяин всей страны. Кто тебе помешает, если ты этого захочешь, основать новую столицу, где не будет ни жрецов Амона, ни надменной и враждебной тебе аристократии? Даже поначалу не будет местных жителей, которые привыкли молиться местным божкам.

— А что, это интересно! — воскликнул фараон, расправляя плечи и выпрямляясь.

— Только выбери место где-нибудь в центре страны, чтобы было легче управлять ею. И обязательно в голом поле, чтобы там не было городков или деревенек. Там будет хозяин только Атон.

— Правильно! — воскликнул Хеви, радостно улыбаясь. — Я поплыву по реке, и Атон сам даст мне знак, где возвести его город. Ты умница, Нефи, хорошо, что я включил тебя в государственный совет. Ты умнее всех моих вельмож, вместе взятых. — И фараон побежал по лестнице вниз, чтобы тут же начать диктовать свои указания.

Нефертити осталась одна на балконе. Грустно улыбаясь, она смотрела на мерцающий огнями родной город. Ей не хотелось покидать его. «Но ничего не поделаешь. Долг царицы думать о всей стране, а не только о себе», — подумала она и вздохнула.

Она не спеша пошла вниз. Ей очень хотелось спать. Прошедший день выдался утомительным. Уходя с балкона, Нефи помахала городу рукой. Царица неторопливо спускалась вниз по мраморной лестнице, её провожали отдалённый шум трещоток ночных сторожей и глухие завывания шакалов, снующих у стен города в эти ночные часы. На душе у Нефи было тревожно: как-то сложится жизнь в новой столице?

Восемь лет пролетело незаметно с того в высшей степени драматического момента, когда умер фараон Аменхотеп Третий, а его сын Эхнатон по совету своей жены Нефертити неожиданно для всех подданных решил перенести столицу страны в никому не известное место на юге Заячьей области на восточном берегу Большого Хапи. Новый центр обширной империи, названный Ахетатоном, развивался стремительно и поражал всех, кто прибывал в него, размерами, роскошью многочисленных дворцов и благоуханием густо-зелёных садов. Это чудо сотворили своими умелыми руками многочисленные строители, архитекторы, садоводы и прочие ремесленники, согнанные в огромную пустынную котловину со всей страны по приказу молодого фараона. Здесь они работали не покладая рук день и ночь. Зато в прежней, покинутой столице жизнь замерла. Хотя невнимательному наблюдателю могло поначалу показаться, что Фивы почти не изменились. Но это только на первый взгляд. Стоило только пройтись по центральным улицам, чтобы увидеть, что огромный город словно вымер.

Особенно это бросалось в глаза тому, кто бывал в столице Египта в прежние, благополучные для неё времена. Теперь, через восемь лет после столь печального для огромного города, да и для всей страны решения Эхнатона, прогуливаться по живописным совсем недавно улочкам заброшенной столицы было просто жутко. В Фивах было жарко и душно. Раскалённый ветер, каждый год в это время дующий с ураганной силой над долиной Нила, нёс из пустыни мелкозернистую, желтовато-серебристую песчаную пыль, забивающуюся в любые щели. Фиванцы старались не выходить в эти дни на улицы. Так продолжалось несколько недель с небольшими перерывами каждую весну. Но именно сейчас особенно зловещими казались завывания раскалённого ветра, который гулял по пустынным, заброшенным людьми кварталам, населённым восемь лет назад многочисленными ремесленниками, обслуживающими в прежние времена людный и взыскательный двор фараона Аменхотепа Третьего. Весь трудовой люд был давно уже согнан со своих обжитых мест и надрывался в Ахетатоне, ублажая молодого фараона с его новым двором и его многочисленных временщиков, как мириады мух, облепивших новую столицу, словно это было стадо тучных коров на пастбище в жаркий летний день. Сотни и сотни плосковерхих домов стояли в старой столице пустыми. Розовая и жёлтая штукатурка во многих местах обвалилась, обнажив серые сырцовые кирпичи, которые тоже стали крошиться на солнце. Скрипели на ветру двери, навевая на случайных прохожих жуткую тоску.