— Да нет. Он, так сказать, обозревает окрестности. Как Робинзон Крузо, забравшийся на самое высокое дерево. Но его Пятница не вызывает у меня симпатий {53}.

— О ком это вы?

— О его шофере. Жирный, как Грасиа, и полон рот золотых зубов. Он, наверное, коллекционирует золотые зубы. А возможностей к тому у него, надо думать, много. Я бы посоветовал вашему другу Мажио снять золотую коронку с резца и держать ее в сейфе. Золотой зуб всегда приковывает к себе алчные взгляды. — Он допил свой ром.

В тот день ко мне повадились гости. Я надел купальные трусики и только успел нырнуть в бассейн, как передо мной возник еще один посетитель. Прежде чем войти в воду, мне пришлось побороть в себе неприятное чувство, и это неприятное чувство вернулось, когда я увидел молодого Филипо, который смотрел на меня, стоя у глубокого сектора, как раз над тем местом, где его родной дядя истек кровью. Я не услышал его шагов, потому что плавал под водой. Я вздрогнул, когда сквозь воду до меня донесся чей-то голос:

— Мосье Браун!

— Филипо? А я и не знал, что вы здесь.

— Я послушался вашего совета, мосье Браун, — был у Джонса.

Я совершенно забыл о том разговоре.

— Зачем?

— Как же вы не помните? «Брен».

Возможно, он заслуживал более серьезного отношения к себе. Я принял тогда этот «брен» за новый символ в его поэтическом словаре, подобно пилону из моих юношеских стихов. Ведь поэты никогда не переходят от слов к делу.

— Он живет в «Креольской вилле» вместе с капитаном Конкассером. Вчера вечером я выждал, когда Конкассер уйдет, но шофер Джонса так и остался сидеть внизу у лестницы. Тот самый — с золотыми зубами. Который искалечил Жозефа.

— Вот как! А откуда вы знаете, что это именно он?

— Берем на заметку. У нас есть такие, кто ведет счет. Список уже довольно длинный. К стыду своему, должен сказать, что мой дядя тоже туда попал. Из-за водокачки на улице Дезэ.

— Думаю, что в этом не его одного надо винить.

— Я тоже так думаю. Теперь я настоял, чтобы его имя занесли в другой список. В список жертв.

— Надеюсь, эти ваши списки хранятся в верном месте?

— Во всяком случае, копии их переправлены через границу.

— Как же вам удалось проникнуть к Джонсу?

— Я влез в кухню через окно и оттуда, по черной лестнице, поднялся наверх. Постучал в дверь, сказал, что с поручением от капитана Конкассера. Джонс лежал в постели.

— Вы его, наверно, испугали.

— Мосье Браун, вам известно, что эти двое затевают?

— Нет. А вам?

— Я не уверен. Догадываюсь, но не уверен, правильно ли.

— О чем же вы с ним говорили?

— Я попросил его помочь нам. Сказал, что вооруженными рейдами Доктора не свалишь. Повстанцы убьют несколько тонтон-макутов и сами погибнут. У них нет военной подготовки. У них нет пулеметов Брена. Я рассказал ему, что одному отряду из семи человек удалось занять казарму, потому что у них были автоматы. А он спросил: «Зачем вы мне об этом рассказываете? Вы, может, провокатор?» Я сказал: «Нет». Я сказал, что если б мы не вели себя так тихонько все эти годы, Папа Док не обосновался бы во дворце. Тогда Джонс заявил: «А я был у президента».

— Джонс был у президента? — не веря своим ушам, переспросил я.

— Так он мне сказал, и я ему верю. Он что-то затевает вместе с капитаном Конкассером. Он сказал, что Папа Док интересуется оружием и обучением войск не меньше, чем я. Армия-то у них развалилась, — сказал он. — Правда, и толку от нее было мало. А то оружие, которое досталось им от американцев, покрывается ржавчиной, потому что они не умеют содержать его в порядке. Словом, зря вы ко мне обращаетесь. Разве только ваши условия выгоднее тех, которые предлагал президент.

— А какие условия, не уточнил?

— Я заглянул в бумаги у него на столе, похоже, чертежи какого-то здания, но он сказал: «Не трогайте. Это важные документы». Потом предложил мне выпить, — дескать, я против вас лично ничего не имею. И добавил: «Надо же человеку зарабатывать на жизнь, уж кто как умеет. А вы что делаете?» Я ответил: «Раньше писал стихи. Теперь мне нужен «брен». И военная подготовка, военная подготовка тоже нужна». Он спросил: «А много вас таких?» И я ответил, что дело не в количестве. Если бы у тех семерых да было бы семь пулеметов Брена…

Я сказал:

— Не ждите от «брена» чудес, Филипо. Ленту в нем иной раз заедает. Да и серебряная пуля тоже может не попасть в цель. Вы возвращаетесь вспять, к водуизму, Филипо.

— А что же? Может быть, дагомейские боги как раз то, что нам теперь нужно.

— Вы католик. Вы верите в разум.

— Водуисты тоже католики, а мир, в котором мы живем, зиждется не на разумных началах. Может быть, только Огун Ферайль {54} и научит нас сражаться.

— Больше вам Джонс ничего не сказал?

— Он сказал еще: «А, ладно! Выпейте виски, старина!» Но я пить не стал. Я спустился к выходу по главной лестнице, чтобы попасться на глаза его шоферу. Нарочно — пусть видит.

— Вы рискуете — а вдруг Джонса спросят о вас?

— Поскольку «брена» у меня нет, единственное, что я могу сделать, это сеять недоверие — вот мое оружие. Если они перестанут доверять Джонсу, может, что-нибудь получится…

В его голосе послышались слезы — слезы поэта об утраченном мире или слезы ребенка, которому никто не хочет подарить пулемет Брена? Я поплыл к мелкому сектору, чтобы не видеть, как он плачет. В том мире, который утратил я, была обнаженная девушка в бассейне, а у него что? Я вспомнил вечер, когда он читал нам свои подражательные стихи — мне, Крошке Пьеру и одному молодому писателю-битнику, мнящему себя гаитянским Керуаком {55}; в нашей компании был еще пожилой художник, который днем водил грузовик, а по вечерам, держа кисть в мозолистых руках, занимался живописью в американском художественном центре, где ему давали краски и холст. У перил веранды стояла его последняя картина — коровы на лугу, но не такие, что продавались в районе Пиккадилли, и свинья с обручем на шее среди зеленых банановых листьев, притемненных грозовыми тучами, вечно клубящимися над горой. Было в этой картине нечто такое, что не давалось моему художнику-студийцу.

Дав Филипо время унять слезы, я вышел из бассейна.

— А где тот молодой человек, который написал роман «La route du