ночь, тем громче играли барабанщицы. Они уже не старались приглушать удары палочек. Что-то готовилось в том покое, где был алтарь с хоругвями и где под рекламным плакатом кока-колы и дощечкой с выжженной на ней молитвой стоял крест. Вскоре оттуда двинулась процессия. Мне показалось сначала, будто несут труп, закутанный с головой в белую погребальную пелену — из-под нее свисала, покачиваясь, черная рука. Хунган опустился на колени у жаровни и раздул угли. Труп положили рядом с ним, он взял ту черную руку и сунул ее в самый огонь. Тело дернулось, и я понял, что это живой человек. Может быть, новообращенный и вскрикнул — я этого не слышал из-за барабанной дроби и пения женщин, но запах паленой кожи до меня дошел. Тело вынесли, на его месте появилось другое, потом третье… Когда ночной ветер пролетал сквозь хижину, в лицо мне полыхало жаром от разгоревшихся углей. Последним внесли явно ребенка, в нем и трех футов не было, и на сей раз хунган держал руку новообращенного чуть повыше огня: он, видимо, был не такой уж жестокий человек. Когда я снова посмотрел в ту сторону, Филипо сидел на прежнем месте, а мне вспомнилось, что одна рука — из тех, которые держали на огне, — была светлая, как у мулата. «Неужели же это была рука Филипо?» — подумал я. Томик стихов Филипо вышел нумерованным количеством экземпляров, в изящном пергаментном переплете. Подобно мне, он воспитывался у иезуитов; он учился в Сорбонне; я помнил, как он читал мне Бодлера, стоя у плавательного бассейна. Если одним из новообращенных действительно был Филипо, какая это победа для Папы Дока, по милости которого страна опускается все ниже и ниже. Языки огня осветили фотографию, прибитую к столбу, — большие очки, опущенные веки, точно на земле перед ним лежит труп, приготовленный для вскрытия. Когда-то он был сельским врачом и успешно боролся с эпидемией тифа, был основателем Этнологического общества. Я, с моей иезуитской выучкой, мог цитировать латинские тексты наравне с хунганом, который призывал теперь богов Дагомеи. «Corruptio optimi» [41].

Но не сладчайшая Эрзюли явилась нам той ночью, хотя на миг дух ее, казалось, осенил хижину и коснулся женщины, которая сидела рядом с Филипо, ибо она поднялась, и закрыла лицо руками, и чуть заметно качнулась в одну сторону, чуть заметно — в другую. Хунган подошел к ней и рывком отвел ее руки от лица. В мерцании свечей оно показалось мне таким нежным, но хунган отверг ее. Он звал сюда не Эрзюли. Не для встречи с богиней любви мы сошлись здесь ночью. Взяв женщину за плечи, он толкнул ее обратно на скамью. И едва успел повернуться, как в tonelle вбежал Жозеф.

Жозеф двигался по кругу, закатив глаза под лоб, так что были видны только белки, и протягивал руки, точно за милостыней. Он заваливался на свою увечную ногу, и казалось, вот-вот рухнет на пол. Люди, сидевшие около меня, подались вперед, внимательно и строго следя за ним, словно в ожидании знака, что Бог здесь. Барабаны стихли, пение прекратилось, один только хунган произносил слова на каком-то языке, древнее креольского, древнее, может быть, и латыни, и Жозеф остановился и стал слушать, устремив взгляд поверх хлыста, висевшего на столбе, поверх портрета Папы Дока, на кровлю, где шуршала, копошась в соломе, крыса.

Хунган подошел к Жозефу. В руках у хунгана был красный шарф, и он накинул его Жозефу на плечи. Огуна Ферайля опознали. Кто-то выбежал вперед с мачете и вложил его в одеревеневшие пальцы Жозефа, точно он был статуей, которой не хватало завершающего штриха.

Статуя задвигалась. Она медленно подняла правую руку, потом описала мачете широкий полукруг, и люди нагнули головы, боясь, что мачете полетит через все помещение. Жозеф опять побежал; он взмахивал мачете, он рубил, колол; с передних скамей бросились назад, на миг в хижине вспыхнула паника. Жозеф перестал быть Жозефом. Обливаясь потом, глядя прямо перед собой то ли слепыми, то ли пьяными глазами, он садил и крошил своим мачете, и куда девалось его увечье? Хромоты как не бывало. Но вот он остановился и схватил с пола бутылку, брошенную кем-то во время паники. Он надолго припал к ней, а потом снова забегал по кругу.

Я видел, что Филипо один сидит на скамье: остальные отступили в глубь хижины. Он следил за Жозефом, подавшись вперед, и наконец Жозеф подбежал к нему, размахивая мачете, схватил за волосы, и мне показалось, что он зарежет его. Потом он запрокинул Филипо голову и стал лить ему из бутылки прямо в горло. Виски хлестало изо рта Филипо, точно из водосточной трубы. Бутылка упала между ними на землю. Жозеф завертелся на месте и сам упал. Послышалась барабанная дробь, девушки запели. Огун Ферайль явился и исчез.

Трое мужчин, в том числе Филипо, понесли Жозефа в покой позади tonelle, но с меня всего этого было довольно. Я вышел в жаркую ночь и набрал полную грудь воздуха, пахнущего дымом костров и дождем. Не затем я бросил иезуитов, чтобы стать жертвой африканского бога. В tonelle колыхались хоругви, нескончаемо звучали все те же напевы. Я вернулся к своей машине, сел за руль и стал ждать Жозефа. Если он мог так резво бегать в хижине, пусть добирается сюда без моей помощи. Вскоре пошел дождь. Я поднял стекла и сидел в удушающем зное, а тучи, будто из огнетушителя, заливали tonelle дождем. Шум ливня заглушал барабанную дробь, и меня охватило такое чувство одиночества, будто я сидел в гостинице, в чужом городе, после похорон друга. В машине у меня хранилась бутылка виски — на всякий случай, я приложился к ней и вскоре увидел и похоронную процессию — серую под темной пеленой дождя.

Никто не остановился у моей машины, плакальщики разомкнулись и обошли ее с двух сторон. Мне послышалось, будто где-то заработал мотор, — Филипо, наверно, тоже приехал в машине, но ее не было видно из-за дождя. Незачем мне было ездить на эти похороны, незачем мне было селиться в этой стране — я здесь чужой. Моя мать завела себе черного любовника, она была причастна к этой жизни, а я уже давным-давно забыл, как это бывает, когда человеку есть до чего-нибудь дело. Когда-то, где-то я утратил способность чувствовать свою причастность к чему бы то ни было. Я выглянул из машины, — кажется, Филипо поманил меня через стекло. Нет, это мне померещилось.

Жозеф так и не появился, я включил мотор и уехал один. Домой я вернулся