около четырех часов утра — тут уже не задремлешь, так что сна у меня не было ни в одном глазу, когда в шесть часов тонтон-макуты подкатили на машине к самой веранде и крикнули мне, чтобы я сошел вниз.

2

Во главе этого отряда прибыл капитан Конкассер, и, пока его подручные производили обыск на кухне и в помещении для прислуги, он держал меня на мушке в углу веранды. Из дома доносилось хлопанье дверей и буфетных створок и дребезг разбиваемого стекла.

— Что вы ищете? — спросил я.

Он лежал в плетеном кресле, держа на коленях револьвер, направленный дулом на меня и на жесткий стул с прямой спинкой, на котором я сидел. Солнце еще не всходило, но тем не менее он был в темных очках. Мне хотелось проверить, не мешают ли они ему целиться, но я решил не рисковать зря. Ответа на мой вопрос не последовало: очень ему было нужно отвечать! Небо у него за спиной заалело, пальмы стали черные на этом фоне и сразу выступили из темноты. Я сидел на жестком стуле от обеденного стола, и в щиколотки мне впивались москиты.

— Или вы кого-то ищете? Политических беженцев здесь нет. Ваши люди подняли такой грохот, что и мертвого разбудят. А у меня в отеле гости, — добавил я не без гордости.

Капитан Конкассер переложил револьвер повыше и пошевелил ногами, — может быть, он страдал ревматизмом? Раньше револьверное дуло смотрело мне прямо в живот, теперь оно было направлено на грудь. Капитан зевнул, откинул голову назад, и я подумал, что он, наверно, спит, но темные очки скрывали его глаза. Я приподнялся со стула, и он тут же сказал:

— Asseyez-vous [42].

— У меня затекли ноги. Я хочу немного размяться. — Теперь револьвер был нацелен мне в голову. Я сказал: — Что вы там затеваете с Джонсом? — Вопрос был риторический, но, к моему удивлению, он отозвался на него:

— А что вам известно о полковнике Джонсе?

— Почти ничего, — ответил я. Оказывается, Джонс получил повышение в чине.

На кухне что-то уж очень загремели: наверно, разбирают плиту, подумал я. Капитан Конкассер сказал:

— Здесь был Филипо. — Я молчал, не зная, о ком он — о покойнике дяде или о здравствующем племяннике. Конкассер снова заговорил: — До того как приехать сюда, он был у полковника Джонса. Зачем ему понадобился полковник Джонс?

— Я ничего не знаю. Спрашивайте об этом Джонса. Он же ваш друг.

— Мы белых используем, только когда нам это нужно. Мы им не доверяем. Где Жозеф?

— Не знаю.

— Почему его нет здесь?

— Не знаю.

— Ночью вы с ним куда-то ездили.

— Да.

— Вернулись один.

— Да.

— У вас была встреча там с мятежниками.

— Вздор вы говорите. Вздор!

— Мне ничего не стоит пристрелить вас. С удовольствием пристрелил бы. За сопротивление при аресте.

— Я в этом не сомневаюсь. Опыта в таких делах у вас, надо думать, хватает.

Мне стало страшно, но еще больше я боялся выдать ему свой страх — тогда он и вовсе сорвался бы с цепи. Пока свирепый пес лает, это еще полбеды.

— А за что меня арестовали? — спросил я. — В посольстве этим поинтересуются.

— Сегодня в четыре часа утра был налет на полицейский участок. Один убит.

— Полицейский?

— Да.

— Прекрасно.

Он сказал:

— А вы не храбритесь. Вас же страх забирает. Поглядите на свою руку. — (Я уже раза два вытер взмокшую ладонь о пижамные штаны.)

Я засмеялся деланным смехом — весьма неискусно.

— Жарко очень. Совесть моя совершенно чиста. В четыре часа утра я лежал в постели. А что другие полицейские? Убежали, конечно?

— Да. Мы ими еще займемся. Они убежали и бросили оружие. Это безобразие.

Тонтоны повалили из кухни и из подсобных помещений. Странно было видеть вокруг себя в предрассветных сумерках людей в темных защитных очках. Капитан Конкассер подал знак одному из них, и он ударил меня по зубам, раскроив мне губу.

— Сопротивлялся при аресте, — сказал капитан Конкассер. — Надо, чтобы были следы борьбы. А потом, если захотим проявить учтивость, покажем ваш труп британскому поверенному. Как его там? У меня плохая память на фамилии.

Я почувствовал, что начинаю сдавать. До завтрака отвага спит, ее не разбудишь даже в храбрецах, а я храбростью никогда не отличался. Мне стоило немалых трудов усидеть на стуле, потому что у меня появилось мерзкое желание броситься капитану Конкассеру в ноги. Но тогда конец. Чтобы ухлопать такую мразь, долго думать не надо.

— Слушайте, что там случилось, — сказал капитан Конкассер. — Дежурного придушили. Наверно, он спал. Его винтовку взял хромой человек, его револьвер взял метис. Они вломились в то помещение, где спали другие…

— И дали им убежать?

— Моих людей они бы пристрелили. А полиции иной раз мирволят.

— В Порт-о-Пренсе, наверно, много хромоногих.

— Тогда где Жозеф? Он должен бы здесь ночевать. Филипо опознали, и его тоже нет дома. Когда вы с ним виделись последний раз? Где?

Он сделал знак тому же тонтону. На сей раз тонтон изо всех сил дал мне пинка в голень, а другой выхватил из-под меня стул, так что я очутился там, где меньше всего хотел быть, — у ног капитана Конкассера. Башмаки у него были ужасающего цвета — рыже-красные. Надо было подняться с пола, иначе мое дело кончено, но нога у меня сильно болела, и я не знал, смогу ли стать на нее. Положение было нелепое — я в непринужденной позе сидел на полу, как принято на дружеских вечеринках. Все ждали моего ответного хода. Если встать, они, пожалуй, опять собьют меня с ног. Может быть, по их понятиям, на вечеринках так и развлекаются? Я вспомнил Жозефа с переломом бедра. Сидеть как сидишь было безопаснее. Но я встал. Правую ногу пронзило болью. Стараясь сохранить равновесие, я прислонился к перилам веранды. Капитан Конкассер передвинул револьвер, чтобы держать меня под прицелом, но сделал он это не спеша. Ему было очень удобно лежать в плетеном кресле. И вид у него был такой, будто он здесь хозяин. Может, с этими намерениями он и явился сюда?

Я сказал:

— О чем вы меня спрашивали? Ах да… Вчера вечером я ездил с Жозефом на водуисгскую церемонию. Филипо тоже там был. Но мы с ним не разговаривали. Я не дождался конца и уехал.

— Почему?

— Мне было противно.

— Вам противна религия гаитянского народа?

— О вкусах не спорят.

Люди в темных очках подошли ко мне поближе. Очки были устремлены на капитана Конкассера. Если б только увидеть, какое у них выражение в глазах… Меня страшила эта анонимность.