Дарендорф продолжает:

Данный риторический ход призван убедить читателя: даже если в утопии случайно обнаружен динамический процесс, это лишь видимость, на которую не следует обращать внимания – в действительности же он не является процессом, поскольку не производит никаких изменений. Главные персонажи Оруэлла, Хаксли, Кестлера трагичны именно поэтому – их действия могут обнажить бесчеловечный социальный порядок антиутопического мира, но не в силах его изменить.

Есть у этого хода и другая функция: риторическая машина Дарендорфа окончательно закрепляет синонимию между «изменяться» и «существовать». Иначе тезис «Они не меняются, следовательно – мертвы, следовательно – не существуют» мог бы вызвать некоторые вопросы. Здесь Дарендорф проводит операцию, которая в риторике называется каптаж:

Следующий ход легко предсказуем. Утопий нет в реальности. Где же они тогда локализуются? Разумеется, в социальной теории, которая подцепила вирус утопического воображения у поэтической фантазии:

Туше! Начав с безобидного различения между статичным и динамичным, Дарендорф усилил его через аргумент темпорализации («существуют по ту сторону времени»), ввел маркер реальности («не меняются = не существуют») и завершил этот критический каскад обвинением в адрес коллег: «существуют, но не в реальности, а в головах социологов». Теперь утопия – это синоним социологической концептуализации, но уже со знаком минус:

Вглядимся в этот фрагмент текста внимательнее – у него очень любопытная топология. Один и тот же аргумент имплицитно проводится дважды: как часть собственного утверждения и как часть цитаты из Фридмана. Это аргумент о том, как надо строить теорию и что она (в норме) должна собой представлять. Аргументируя против Парсонса, Дарендорф говорит: теория должна браться из «знакомой действительности» посредством «абстрагирования релевантных переменных». И тут же указывает на сходную позицию Фридмана: первый шаг построения теории – сбор фактов. Под видом критики утопии нам предлагается критика методологии «идеальных типов» (то есть эпистемологического допущения, согласно которому социологическая концептуализация не берется из мира наблюдаемых феноменов, а предшествует ему).

Критика утопизма вырождается в апологию эмпиризма, в отказ от бездушного и мертвого априорного моделирования живых и динамичных социальных процессов. То есть критик утопизма оказывается в той же самой ловушке, в которую попадают апологеты утопии из эпистемологического лагеря (см. выше): различение «утопическое / неутопическое» схлопывается в различении «категории познания / познаваемое». Мы получаем то же самое смещение, что и при попытке отстоять эпистемологическую интерпретацию утопии только уже не в утвердительной, а в критической модальности.

Понимает ли Дарендорф, что теперь утопической может быть признана, в сущности, любая социологическая концептуализация (за исключением тех немногих, которые отстаивают свое радикально эмпиристское происхождение)? Прекрасно понимает. И пытается ограничить «зону поражения» своей критической артиллерии только теориями социальных систем. Но сам же распространяет его на всю историю социальной науки:

Ирония же состоит в том, что самопровозглашенный веберианец Дарендорф, атакуя утописта Парсонса, в действительности атакует бескомпромиссно «утопическую» методологию идеальных типов Вебера, одного из своих идейных вдохновителей.

Теперь понятно, почему нас не может удовлетворить эпистемологическая интерпретация утопического. Утопия не тождественна априорной социологической концептуализации. Потому что если утопия – «в глазу смотрящего», а не то, на что смотрят, она в принципе не может быть обнаружена и описана как нечто-в-мире, поскольку является неописуемым условием возможности такого описания. (Повторяется известный критический аргумент, адресованный кантовской теории априорных форм.)

Это вовсе не означает, что утопия не может выполнять функций концептуализации. Напротив, многие фундаментальные социологические концепты – «социальный порядок», «солидарность», «общественный договор», «социальное действие» – были введены именно посредством утопического мысленного эксперимента. Представьте себе мир, говорит Гоббс, в котором у людей нет никакой врожденной солидарности, а есть лишь безграничное стремление к стяжанию, инстинкт самосохранения и здравый смысл. В этом мире войны всех против всех невозможно образование «клики» или «банды», которая, объединившись, могла бы навязать всем остальным правила игры. Потому что отсутствие солидарности заставит членов этой банды поубивать друг друга до установления монополии на насилие. Нет и одного самого сильного «бандита», способного заставить всех остальных подчиняться [Волков 2018] – в гоббсовом мире каждый может убить каждого при некотором усилии и непродолжительной кооперации (кооперация же не перерастает ни в какое долгосрочное взаимодействие по описанной выше причине). А потому – при некоторой помощи здравого смысла и инстинкта самосохранения – людям приходится заключать общественный договор, разменивая свою естественную свободу убивать на гражданскую свободу не быть убитым [Гоббс, 1991]. Это – ключевая для социологии концептуализация «социального» как чего-то достигаемого и не укорененного в человеческой природе.