Таким образом, Гоббсу требуется помощь Утопического, чтобы показать Социальное суверенным, находящимся «вне человека». Гоббсова антиутопия делает социальность видимой, а социологию – возможной. (Если бы социальность осталась укорененной в человеческой природе, социология была бы не нужна – хватило бы и философской антропологии, а позднее – психологии.) Аналогичным образом социологическое воображение впитало в себя руссоистскую утопию доброго дикаря. Первый классик нашей дисциплины Ф. Тённис и вовсе прославился тем, что примирил две этих утопических модели – Т. Гоббса и Ж.-Ж. Руссо – в своем различении общества/сообщества (Gesellschaft/Gemeinschaft) [Теннис, 2002].

Более того, у социологии нет никакой монополии на утопическое воображение. Фрейду понадобилась утопия первобытной толпы, чтобы показать генеалогию Супер-эго, Скиннеру – утопия «Уолден II», чтобы покончить с идеей свободы воли (ненадолго), Маслоу – яркий образ «Эупсихеи», чтобы сделать общество самоактуализировавшихся людей представимым. Экономисты привычно паразитируют на истории Робинзона – крайне странной утопической конструкции, в которой Человек и Хозяйство сосуществуют без посредничества Общества. («Попробуйте представить себе экономику вне общественных отношений!» – говорят экономсоциологи. Экономисты молча достают потрепанный томик Даниэля Дефо.)

Но что происходит, когда, скажем, гоббсовская утопическая интуиция из области фундаментальной теории переносится в область прикладной социологической концептуализации? (Например, когда социологи решают изучить историю казанских молодежных банд «по Гоббсу» или применяют гоббсовские модели для описания солидаризации научного сообщества.) Из мысленного эксперимента утопия становится операциональным концептом, предположительно способным различать «утопическое» и «неутопическое» в своем объекте. И тогда эпистемологический шлейф, тянущийся за самим этим словом, – убежденность в том, что всякая социологическая концептуализация с необходимостью предполагает утопическое воображение, – полностью нейтрализует утопию как инструмент моделирования феномена.

Но можем ли мы в действительности конституировать «утопическое воображение» или «утопическое мышление» как наблюдаемый феномен, а не часть самой оптики наблюдения?

В 2013 году я был вынужден представлять результаты полуторагодового исследования «городских практик» главе департамента культуры г. Москвы. Ответы 12 тыс. опрошенных, транскрипты интервью и стенограммы фокус-групп, сотни часов включенного наблюдения, упорядоченные аналитическим нарративом, были призваны к ответу: что люди делают в свободное время, сколько читают (и читают ли?), сколько времени тратят на дорогу, на походы в гости, в фитнес-клубы и в бары, как воспринимают город и как в нем ориентируются. Министр впал в состояние задумчивого раздражения. «Коллеги, – сказал он, – вы рассказываете мне то, что есть. Но мне нужна идеальная конструкция: как должно быть». Помолчав, он добавил: «Когда я стал директором парка Горького, парк уже был. И какие-то люди в нем что-то делали. Но если бы я стал изучать, что они делают, как этим парком управляют и как этим парком пользуются – я никогда бы не смог сделать Новый Парк. Дайте мне новую концепцию города, забудьте про то, чем он является сейчас». На столе у министра лежал проект «Концепции развития транспортной инфраструктуры Москвы», подготовленный смежным департаментом. К 2030 году авторы концепции предсказывали бурное развитие вертолетного и велосипедного транспорта, которое покончит с автомобильными пробками.

…В июне 1974 года Огюстен Жирар, глава Отдела научных исследований при Государственном секретариате Министерства культуры Французской Республики, пригласил на работу историка и социолога Мишеля де Серто. Как описывает эту ситуацию коллега де Серто Люс Жиар,

В итоге Мишель де Серто берется за проект, который называется «Конъюнктура, синтез и перспективное развитие». Делает он в нем ровно то, что должен делать исследователь повседневных практик – изучает повседневные практики. «Тем не менее, – пишет Люс Жиар, – ему навязывают раздел, касающийся перспективного развития (технократы тогда верили в эту разновидность дискурса), и исследователя, который должен этим заниматься». Исследователь вскоре увольняется. Де Серто, чтобы завершить проект, собирает рабочую группу, состоящую преимущественно из экономистов, которые должны написать сценарий «перспективного развития» французской культуры. Сам де Серто увлеченно погружается в филологический анализ того, что называет «футурологической литературой». В конечном итоге

Два этих эпизода иллюстрируют то, что можно назвать «утопическим воображением в повседневном мире». И хотя мы помним предупреждение Альфреда Шюца (воображение и фантазия радикально противопоставлены повседневности, как миру нерефлексивных рабочих операций), допустим, что такого рода когнитивные конструкции действительно обнаружимы в повседневной коммуникации30. Мы регулярно сталкиваемся с людьми, «мыслящими неповседневно». Несмотря на то, что используемый ими когнитивный стиль принципиально отличен от когнитивного стиля естественной установки (чаще всего именуемого «здравым смыслом»), он узнаваем благодаря нескольким характерным элементам, которые мы далее будем называть кодами утопического воображения.

1. Первый такой код – рационализм. Рациональность утописта двойственна. Во-первых, это рационализм в прямом смысле слова: глава департамента противопоставляет плохо устроенному и стихийно сложившемуся парку иной парк – организованный в соответствии с требованиями самого Разума. Он действует аналогично Р. Декарту, заметившему, что «…старые города… обычно скверно распланированы по сравнению с теми правильными площадями, которые инженер по своему усмотрению строит на равнине» [Декарт 1989: 267]. Со времен эпохи Просвещения этот тип рационализма остается надежным основанием отождествления трех различений: настоящего/будущего, сущего/должного и спонтанного/рационального. Данный компонент мы будем называть декартовым рационализмом. Во-вторых, это эпистемологический рационализм. Утопист доверяет воображению больше, чем опыту. Из хаоса культурных практик нельзя извлечь внятный и консистентный образ культуры будущего – его можно только придумать, как это предлагают сделать описанные Жиар французские бюрократы 70‐х и технократы, увлеченные созданием «системики». Чтобы «навести порядок в описании настоящего» нужно эмпирическому хаосу действительного противопоставить вневременной порядок концептуального. Эту сторону утопического рационализма мы будем называть «кантовским». В своей критике социологического утопизма Дарендорф отождествляет два этих модуса рациональности (а местами намеренно подменяет один другим).