А потому скептицизм – крайне привлекательная стратегия мышления для вполне традиционных социологов, привыкших оперировать такими концептами как «сообщество», «социальный контекст», «авторитет» и «общественное одобрение». Из трансляции скептического аргумента в социологическую концептуализацию родились Эдинбургская «сильная программа» социологии знания Д. Блура и Петербуржская программа исследований правоприменения В. Волкова.

Что могут предложить в ответ оксфордские витгенштейнианцы? Для начала – показать, что практики и правила связаны друг с другом непосредственно, некоторым «внутренним отношением», то есть без всякого социального контекста или сообщества. Сам вопрос, поставленный Крипке, предполагает, что

А значит, мы не можем спрашивать: «Как правило „не курить в парке Коломенское“ связано с тем, что большинство людей не курит (открыто) в парке Коломенское?» Для Бейкера и Хакера

Потому что:

Этот ход – получивший название «антискептицистского аргумента» – позволяет окончательно устранить «сообщество» из концептуальной схемы города (и не только города). И действительно, зачем бы нам тогда понадобился «поворот к практике», если все опять заканчивается указанием на сообщество как на универсальную причину всех вещей? (Хотя теперь сообщество выступает не в роли производителя солидарности, а в образе «гейткипера», связывающего правила и практики.) Зачем вообще тогда нужна была «витгенштейновская революция», если мы вернулись к Дюркгейму? Зачем детально описывать практики поведения людей в публичных местах, если мы в итоге мы все свели к «советской власти», «нарядам полиции», «нормам и санкциям»?

Теперь (и только теперь) мы начинаем понимать логику зелотов-этнометодологов. Они – самые последовательные антискептицисты в социологии. (Чтобы убедиться в этом, достаточно прочитать сокрушительную критику Майклом Линчем работ Дэвида Блура [Линч 2013].) Тот, кто не готов оставить «сообщества» и устанавливаемые ими «правила» в городах исхода, не допускается в Этномето-сити. Именно в этом и состоит смысл решительного отказа от «правил» и их замены на «этнометоды» (то есть на антискептицистски понятые правила). Правила – это не скрытый источник и не детерминанта практик. Правило – это как практики. На перекрестке Кинкейд и 13‐й не стоят полицейские и регулировщики, бабушки не оказывают силового воздействия на тех, кто придвигает лавочки поближе к Вечному огню на Марсовом поле. Если вы не можете мыслить город как самоупорядочивающееся практическое единство – не нужно соваться в Этномето-сити со своими сообществами, властью и неверно понятым Витгенштейном. Для вас всегда открыты двери Бурдьёполиса.

И все же почему нормальному горожанину с таким трудом дается ход, предложенный теоретиками практик? Казалось бы, что может быть проще: сменим фокусировку – вместо воображаемого города-в-целом, города-механизма или города-организма (вспомним цитату о городе-звере, которую мы приводили на первых страницах книги) будем смотреть на ежедневные и плохо поддающиеся обобщению человеческие действия. Но этому сопротивляется здравый смысл обывателя: есть города, и есть люди. Долгая история урбанистического воображения наделила город самостоятельным, независимым от конкретных людей существованием, породила человеконенавистнический «Метрополис» Фрица Ланга и утопические проекты Рэймонда Худа (того самого, который стал прототипом архитектора-конъюнктурщика Питера Китинга в романе Айн Рэнд).

Люди и их практики нам даны непосредственно, города – нет. Города всегда превосходят наполняющие их действия, они им трансцендентны. Поэтому мы можем говорить о «человекосообразных» или «соразмерных человеку» городах – социальное действие и городское целое несводимы друг к другу. Однако это допущение здравого смысла сходу отбрасывается радикальной теорией практик. Так как город-речь (в отличие от города-языка) всецело имманентен действиям горожан. Он никогда не «там» (в планах, картинах, рассказах, проектах), но всегда уже «здесь» и «сейчас».

Городские исследования – только один из многочисленных фронтов той теоретической войны, которую развязала теория практик против всепроникающих «трансцендентных феноменов». Право и закон – трансцендентны. Они никогда не даны нам в наблюдении. Но лишь до тех пор, пока теоретик практик не задаст вопрос: с какой интонацией полицейский просит разрешения на обыск? Вадим Волков подчеркивает:

Власть сама по себе – трансцендентна, она несводима к указам президента или практикам их реализации на местах. Но вот приходит Мишель Фуко и предлагает радикально иной образ: микрофизику всепроникающей власти, не имеющей ни центра, ни периферии. Больше нет никакой «власти самой по себе». Религия у Вебера распадается на смысловые и практические компоненты: верования протестанта находятся «по ту сторону» конкретной практики повседневной жизни. Но только не для теоретиков практик! Благодаря их войне с утопизмом, с формальной рациональностью, с «иллюзией трансцендентного», социальный мир становится плоским: это мир имманентных действий «здесь и сейчас», не имеющих основания ни в разуме, ни в воображении. Следовательно, городское пространство – это пространство, создаваемое самими действиями горожан. Оно может быть отмыслено от них только проектировщиком-утопистом или исследователем-аналитиком. Пространства как универсального вместилища больше нет, есть только конкретные места конкретных действий.