Коллега, почти отчисленный с одной из программ Иерусалимского университета, искренне винит в этом организацию пространства студенческого общежития. Первокурсников селили в корпус классом ниже, говорит он. Мы жили в комнатах подвое, в блоках на две комнаты. При входе в блок ты оказывался в маленькой клетушке, где стоял общий (на четверых) холодильник и висело зеркало. Ты хватал из холодильника бутылку пива и сразу шел в свою комнату – заниматься. Поначалу, мы, конечно, часто общались с соседями (чаще у них, чем у нас), но потом учеба стала интенсивнее, было уже не до общения, приходилось действительно много работать. Когда мы, наконец, стали старшекурсниками, нас перевели в общежитие получше. У каждого была своя комнатка. Однако, входя в блок, ты оказывался в большой кают-компании: там можно было готовить еду, стоял продавленный диван, висел телевизор, журнальный столик был просто создан для кальяна. Из кают-компании четыре двери вели в одноместные студенческие кельи. Но чтобы пройти мимо кальяна сразу в свою комнату, нужно было иметь железные нервы или быть законченным аутистом – там всегда что-то происходило. К тому же, когда в кают-компании громко общаются соседи, заниматься сложно, а стучать им каждый раз через стену – неприлично. «В первый же семестр на новом месте, – заканчивает он свою печальную повесть, – я две недели просто не мог дойти до своей комнаты».

Ни один преподаватель не отнесется серьезно к такого рода объяснительной модели. У субъекта есть свобода воли, пространство так организовано для удобства коллективной жизни (а не для студенческих оргий), и ничего ни в архитектуре здания, ни в расположении мебели не принуждает агентов именно таким образом структурировать свои взаимодействия. Теоретик практик добавит, что само студенческое общежитие как жестко фиксированная «форма» не существует (иначе бы из этого университета отчисляли всех студентов-старшекурсников), но есть локальный порядок данной конкретной комнаты. Комната – это не мебель, не стены, не кальян, и даже не населяющие ее люди, комната – это конкретный ансамбль практик in situ и in vivo.

Однако есть столики, которые действительно «просят» поставить на них кальян, и есть структуры взаимодействия, которые не создаются в практиках, а обнаруживаются в них – как жесткий каркас, форма или рамка. «Вечеринка» – это устойчивый формат взаимодействия: а) распознаваемый всеми участниками, б) предполагающий особый режим их вовлеченности и в) связанный с конкретным местом. Место взаимодействия определенным образом сопряжено с другими местами (комнаты / коридор / лифт / улица), организованными принципиально иначе: они делают возможными одни типы взаимодействия и затрудняют другие. Мы можем говорить о формах интеракции – «вечеринка», «работа в библиотеке», «написание эссе», «ланч в студенческой столовой» – как о чем-то относительно независимом и от намерений взаимодействующих, и от практического протекания самих взаимодействий.

Для теоретика фреймов город наполнен рутинными социальными интеракциями (покупка сигарет, поездка в метро, выгул ребенка на детской площадке), однако сами интеракции отформатированы и «обрамлены». Их пространственные контексты – суть наблюдаемые формы, не сводимые к наполняющим их текучим взаимодействиям.

Город – это совокупность таких устойчивых, наблюдаемых и воспроизводимых форм.

Днем 6 января 2013 года полиция Петербурга пресекла флешмоб «Снежная битва», задуманный организаторами как самая большая игра в снежки в истории северной столицы. Для того чтобы принять в ней участие в назначенный час на Марсовом поле собралось около пятисот человек. Однако местная полиция разогнала собравшихся, заподозрив в происходящем несанкционированную акцию политического протеста. Несколько зачинщиков мероприятия были задержаны и оштрафованы на суммы от 10 до 20 тыс. руб.

Что произошло? Социолог-витгенштейнианец сказал бы, что некоторая группа исполнителей пыталась использовать место «неправильно» и сообщество «гейткиперов» призвало их к ответу. Но ситуация, описанная здесь, радикально отличается от тех, что рассматриваются И. Утехиным в исследовании культурных трансформаций Марсового поля. Дело не в том, что «тогда было можно, а сейчас нельзя». Чтобы понять – можно или нельзя (и что именно можно, а что нельзя) – нужно сначала распознать, «считать» происходящее, поместить его в одну из ячеек когнитивной решетки: «флешмоб» или «протест». Само место – публичное пространство – допускает принципиально разные формы взаимодействия в нем и не дает подсказок: «здесь происходит Х». А для полицейских наблюдаемого маркера – «большое скопление народа на Марсовом поле» – уже достаточно для ответа на вопрос о происходящем.

Впрочем, понятно, что не от одного только способа поведения. Чтобы машинерия социальной жизни работала без сбоев, должно выполняться несколько условий:

1) у участников взаимодействия должны быть (более или менее совпадающие) «когнитивные решетки», позволяющие категоризировать и квалифицировать происходящее;

2) само происходящее должно быть некоторым образом маркировано и снабжено соответствующими сигналами: «здесь происходит Х»;

3) участники должны обладать способностью (а) считывать эти сигналы и (б) соотносить их со своими когнитивными решетками.

Таким образом, фреймирование основывается не столько на поведении исполнителей (оно значимо как источник сигналов, проясняющих текущее взаимодействие), сколько на наблюдении, распознавании и категоризации событий социальной жизни.

Для фрейм-аналитика город наполнен не практиками, не сообществами, не социальными связями (в отстаивании достижений «урбанизма повседневности» теоретики фреймов так же непримиримы, как и этнометодологи), а сигналами и сообщениями, позволяющими нам не задаваться ежесекундно вопросом «Что здесь происходит?». Сообщения могут быть имплицитными и эксплицитными. К примеру, знак «Не курить!» – эксплицитное сообщение. А урна с отсеком для курения – имплицитное. Иногда они конфликтуют, и тогда чаще побеждает имплицитный сигнал (в парке Горького стикеры «Не курить!» наклеены на урны для курения, полные окурков). Сообщения могут быть выражены в речи и поведении, а могут быть встроены в материальную оснастку городской среды. Забор как сообщение действует постоянно, окрик сторожа «Не входить!» – эпизодически. Наконец, сообщения могут быть интенциональными и неинтенциональными. Прохожий на улице может дать понять, что ему плохо – позой, жестами или словами. Теперь представьте: мимо вас проходит человек, прижимая к носу платок; он попадает в поле вашего зрения всего на секунду и вряд ли в его намерения входит посылать вам какое-либо сообщение. Но вы сразу догадываетесь, что он не сморкается, а пытается остановить кровь – платок прижат к лицу иначе, голова запрокинута чуть выше обычного. В городе мы каждую минуту считываем и отправляем огромное количество сообщений, не замечая этого.