– Откуда вы знаете? – мрачно глянула Троянда исподлобья, нотут же спохватилась: – Никто никого не бросал, я просто решила сама вернуться…

– …успокоиться в тишине монастыря, – докончила Цецилия стонкой издевкой в голосе. – Да-да, придумай что-нибудь получше! Eсли бы Аретинотебя выпроводил, ты бы не явилась в изношенном старом платье, с пустыми руками.У тебя была бы немаленькая шкатулка, доверху полная драгоценностей, а то и неодна. И, я знаю точно, ты пришла бы не в обитель Мизерикордия. У тебя был бысвой дворец, или вилла на Лидо, или…

– Хватит! – выдохнула Троянда. – Хватит. Вы правы. Я ушласама.

– А почему, позволь спросить? – с улыбкой промолвилаЦецилия.

Троянда молчала, опустив голову.

– Что, язык не поворачивается? – усмехнулась Цецилия. – Илисчитаешь, что я недостойна это знать? Но, может быть, ты забыла, что именно ястояла у истоков этой реки – и, наверное, имею право знать, каково ее устье?

Троянда подняла глаза. Да… если бы не Цецилия… если быЦецилия вовремя не вспомнила про своего «почтенного знакомого», которымоказался Аретино…

Вовремя не вспомнила бы?..

Цецилия с беспокойством нахмурилась, увидев, как расширилисьустремленные на нее глаза Троянды, как высохли в них слезы, а выражение стыда игоря сменилось ужасом.

Да, ужас, ужас сейчас медленно и неостановимо овладевал ею.Почему прозрение настигло ее только сейчас? Почему, о боже милостивый, почемуей не приходило в голову, что где-то же Аретино увидел ее впервые, с чьей-топомощью проник в монастырь… что все это не зря, не зря, и не один он этопроделывал, а с пособничества Цецилии!

Она упала на колени, изо всех сил ударилась лбом об пол, ноэта боль не заглушила боль в сердце. Она подняла глаза – и Цецилия невольноотшатнулась, ибо ей никогда еще не приходилось видеть такого убийственноговыражения в столь прекрасных глазах.

Троянда засмеялась бы, если бы могла. Какие-то вихрикружились у нее в голове, выстраиваясь в жуткие картины. Троянда видела себя вкаком-то мрачном логове, и косматая старуха со злым лицом и костлявыми, как усамой смерти, руками смешивала в грязном кубке высушенных и истолченных впорошок кротов, летучих мышей, мушек, ядовитые травы, поливала их темным виномцвета крови… а может быть, это и была кровь! И Аретино, поднесшего к губам этоткубок, видела Троянда, – Аретино, который вдруг начинает задыхаться – и падаетк ногам Джильи, которая тоже бьется в предсмертных судорогах… ну а Цецилия ужеиспустила последний вздох!

Вдруг кто-то дернул Tроянду за руку – и она с недоумениемуставилась на Цецилию… вполне живую, которая гневно тащила Троянду куда-то,приговаривая:

– Посмотри-ка! Нет, ты лучше посмотри сюда!

Она вгляделась. Чей-то портрет, что ли? Какое страшное,злобное, мрачное лицо, изможденное, изборожденное глубокимибороздами-морщинами. Рот кривой, глаза потонули в набрякших веках… От этогозрелища к горлу подступила тошнота.

Троянда отмахнулась от мертвого, как у самой смерти, взглядаи удивилась, потому что портрет тоже отмахнулся. Да это же не портрет! Это… этозеркало! Она смотрится в зеркало!

Tроянда растерянно оглянулась и встретила взгляд Цецилии.Что-то было в этих глазах… в этих темных глазах… печаль? сочувствие?понимание?!

– Не надо так, – тихо сказала Цецилия, поводя рукою перед еелицом, словно снимая с него маску ненависти. – С этим долго не проживешь,пустая злоба бессмысленна. Искренние чувства губительны для сердца и длякрасоты. Искренность – это беззащитность. Притворство – вот щит, о которыйразбивается всякое оружие. Кто не умеет притворяться – не умеет жить!

И тут что-то словно бы оборвалось в душе. Поток слезпрорвался из сердца, хлынул из глаз. Троянда стояла, рыдая и трясясь так, чтоне в силах была шевельнуть рукой, чтобы вытереть эти безудержные слезы.

– Я не могу, – еле выдавила она, задыхаясь. – Мой сын умер,Пьетро я не нужна… Я больше ничего не могу!

– Ты сможешь, сможешь… – шептала Цецилия, и ее жаркий голоспостепенно пробивался сквозь шум в ушах. – Ты сможешь – и очень многое! Я тебеобещаю!

– Да… похоже, хоть мы и прибыли в день Благовещенья, однаковряд ли принесем им благую весть! – Джироламо Ла Конти хохотнул, чрезвычайнодовольный своим каламбуром, и этот плотоядный смешок кощунственно вспоролтишину исповедальни. – Знаете, святой отец, здесь все куда хуже, чем япредполагал!

– Остерегайтесь поспешных выводов, сын мой, – ответил из-зазанавески тихий голос священника, казавшийся гораздо более молодым, чембрюзгливый голос того, кто называл его отцом. – Вы здесь всего несколько часов.

– Вы тоже, если не ошибаюсь! – В голосе Джироламо зазвучалисварливые нотки. – Разве господь дал нам глаза не затем, чтобы видеть, и уши незатем, чтобы слышать? Вот я вижу, слышу и делаю выводы, которые кажутся вамтакими поспешными, а мне – вполне обоснованными. Или вы ехали с закрытымиглазами, запечатав уши воском? Иначе как вы могли не почувствовать, что валраспутства грозит затопить Венецию? Я видел несколько парочек, которыецеловались на паперти Сан-Марко. А этот человек, кривлявшийся перед нами? Ну,тот, в маске, нос которой имел форму Приапа [39]? Неужели вы его не заметили?!

– Заметил, разумеется, – согласился священник. – Этоголицедея невозможно было не заметить, он так старался попасться нам на глаза,смутить нас. И, кажется, ему это удалось, сын мой?

Снова послышался смешок:

– Не стану отрицать.

– Ну что же, будьте снисходительны. Ведь это всего лишьмаска. Я слышал, что венецианцы до умопомрачения любят карнавалы и даже внеурочное время норовят рядиться по всяким празднествам.

– Но в день Благовещения надеть такую маску! – опятьвозмутился Джироламо. – Это оскорбление догмата веры! Ведь ангел принес благуювесть о том, что свершится непорочное – не-по-рочное! – зачатие, а нос этогонечестивца имел форму весьма порочного фаллоса!

Теперь усмехнулся священник:

– Заповеди господа нашего мне знакомы, сын мой. Или выполагаете, будто я подзабыл значение нынешнего праздника? А теперь об ангеле.Видели ли вы его?