– Не стоит так спешить, синьор Джироламо, – ядовито шепнулаона, обращаясь к двери. – Никто вас не ждет в постели, которую, конечно,придется стирать и проветривать после того, как там полежит ваше зловонноетело! А вам, святой отец, – голос ее сделался медоточивым, – большое спасибо задобрые слова. «Аббатиса – умная женщина!» – передразнила она. – Будемнадеяться, что вы правы! И впредь, надеюсь, вы станете поверять друг другусекреты именно в этой, самой удаленной и укромной, исповедальне! Очень, оченьпрошу вас об этом!

И Цецилия Феррари, на мгновение склонившись перед мадонной,недавно оказавшей ей значительную услугу, торопливо пошла к выходу, не заботясьо том, чтобы спрятать распущенные волосы. Скоро полночь, все давно спят, кто ееувидит? Однако, несмотря на эту глухую пору, у Цецилии была еще масса дел,причем одно неотложнее другого. Но раньше всех Троянда. Надо полагать, она ужеготова.

* * *

Простившись со своим патроном и в то же время духовнымсыном, Гвидо Орландини вернулся в отведенную ему келью, чувствуя, что уснетсразу, как только голова его коснется подушки, и радуясь этому, потому что впоследнее время ему часто досаждала бессонница. Потом весь день святой отецощущал себя больным и разбитым и подчас с трудом находил силы выдерживатьбесконечные, порою оскорбительные выходки Джироламо, ощущать ненависть ко всемумиру, которую так и источало существо этого молодого, но порочного до мозгакостей человека… впрочем, увы, с почти безграничными возможностями! Именноиз-за этих безграничных возможностей Гвидо и терпел Джироламо, надеясь если ине подружиться с ним, то подобраться поближе к тайникам его души. Подружиться сДжироламо было невозможно, ибо дружба предполагает привязанность и любовь, аДжироламо не любил никого, кроме себя. Да и можно ли представить себе человека,способного полюбить это чудовище?

Нет, Гвидо намеревался нащупать только те струны, касаяськоторых удалось бы извлекать из Джироламо не звуки, конечно, а поступки,направленные на благо того человека, который этих струн касается. Он знал, чтоДжироламо мечтает о кардинальской шапке, и дядюшка при благоприятном случае неоткажет племяннику. Но сам Гвидо не помышлял о месте кардинальского секретаря,хотя это и предполагало само собой получение сана епископа. Да, сан епископа –это было как раз то, о чем мечтал Гвидо… Но еще больше ему хотелось покинутьопротивевший Ватикан. Получить свое епископство, а где оно будет: вкакой-нибудь итальянской провинции, в центре бурлящего вечными сварамигосударства франков или где-то в сумрачной Чехии – какое это имеет значение. Дапусть в самой Мавритании! Даже в Ливонии – хотя он очень смутно представлял,что это такое и где находится. Только бы вырваться в одночасье из смраднойатмосферы притворства и угодничества, ощутить себя свободным, властным в своихпоступках, в своей жизни, в своей душе, наконец…

За Гвидо, который свято блюл свою чистоту, числился одинужасный грех, который сводил на нет все его усилия в духовномсовершенствовании. Он… он не верил в бога! В продолжение вот уже двадцати лет,проведенных в монастырях, ему твердили, будто религия – один из путей, покоторому человек устремляется к постижению истинного блаженства, что вера –этой мыслью был проникнут самый воздух вокруг! – обладает чудесной властьюневыносимые страдания человека переплавлять в полную и безусловную гармонию егодуши и тела. Но монастырь, а потом и Ватикан так и не дали ему доказательствсуществования промысла божьего.

В детские годы, когда он жил в монастырской обители, всядуша его была сосредоточена на одной молитве: уговорить бога смилостивиться ивернуть его домой. К отцу, брату, нянькам. К шуму улиц, песням, вкусной еде.Избавить от изнуряющей, всепоглощающей аскезы монашеского существования! Этоймолитвой и надеждой на то, что она все-таки дойдет до бога, только и жил первыедесять лет жизни Гвидо в монастырях. Но потом как-то вдруг понял, что бог всеэти бесконечные годы с превеликим равнодушием внимал слезам несчастногоребенка. И тогда Гвидо впервые задумался: а существует ли на свете хоть одинребенок, чью слезу утер всемилостивейший хозяин великолепных, сумрачныхсоборов, на чью отчаянную мольбу отозвался?!

А матери, которые в слезах просят избавить от болезней своихдетей? А юные девушки, умоляющие покарать жестокого насильника, которыйпохваляется позором жертвы? А женщина, которую сожгли на костре как ведьму пооговору соседа, а потом клеветник сознался в траттории, что просто хотелприбрать к рукам ее виноградники, разве она не просила бога открыть палачамправду? А те юноши, которые в дни всеобщей погибели, царившей в Риме во времячумы, бежали по улицам нагие и, бичуя себя, выкликали непрестанно, обращаясь кнебесам: «Милосердия! Милосердия!» – и умерли потом все, все до единого?..

Они просили, взывали, верили… А бог ничего не слышит и невидит. Ничего не знает, не может!

Сначала Гвидо казалось, что в церкви слишком громко звучатхоры и органы, услаждая слух божий, слишком густые клубы ладана возносятся коблакам, застилая взор его. Но ведь Гвидо молился и ночью, в тиши, когда спаловсе в мире, даже птицы и звезды… Бог все равно не явил своей доброты.

Зачем же верить в такого бога, который не внемлетпоклоняющимся ему? Зачем он тогда нужен?

С минуты этого первого, страшного осознания прошли годы.Мальчик вырос, свыкся с навязанной ему жизнью. А потом природнаялюбознательность Гвидо сделала свое дело… Книги увлекли его, открылинеограниченный доступ к знаниям, просветлявшим ум и окрылявшим душу. И однаждыюноша подумал: а быть может, господь в неизреченной мудрости своей нарочнопредопределил ему страдать, чтобы обрести восторг знания? Ну кем бы он стал,исполни бог его просьбу и верни домой? Подручным в лавке старшего брата? Влучшем случае писцом? И где он нашел бы столько прекрасных древних книг, каждаястраница которых источала мудрость веков и беседовала с Гвидо на своем языке:он знал все эти мертвые, шелестящие языки, он изучил их! Да, власть знания былавеличайшим наслаждением, но стоило Гвидо подумать о слезах, которые он пролил,о надежде, которая умирала в его келье на закате дня, чтобы возродиться наутро– и снова умереть вечером…